Крамола. Книга 1 - Сергей Алексеев

Однако когда поезд тронулся и он услышал стук колес под полом, натруженное пыхтенье паровоза, вмиг вспомнился «эшелон смерти», причем с такой яркой силой, что, закрыв глаза, он терял ощущение реальности. И почему-то сразу перестал думать о побеге.

Некуда больше бежать… Да и незачем!

За Уралом, когда воссияло над землей солнце и в придорожных кустах запели птицы, заглушая стук колес и пыхтенье паровоза, Тарас Бутенин стряхнул оцепенение, повеселел и впервые за все это время нарушил инструкцию — вышел из купе один, заперев дверь. Давно отказавшись от побега, Андрей машинально стал проверять, нельзя ли открыть окно. Затем опомнился, сел… Нет, мысль о побеге, видно, крепко вросла в сознание… Срабатывал инстинкт освобождения, ведомый лишь тому, кто хлебнул тюремного лиха. Найти щелочку, слабое место в стене, прибитую небрежно планку — что‑нибудь! Только бы родилась и жила тайная, греющая надежда, что в подходящий момент можно сокрушить запоры и вырваться на волю. Тогда, в «эшелоне смерти», это чувство еще было далеким и не совсем понятным Андрею. А вот Ковшов жил с этой мечтой-надеждой, и не она ли вырвала его из смертельных когтей тифа?

Бутенин вернулся через полчаса с едой на жестяном подносе и в веселом, благодушном настроении.

— Не заскучал, Андрей Николаевич? — спросил он, простецки улыбаясь. — Вот еду и думаю: красота с Чусофронтом ездить! Тут тебе колбасы, белый хлеб и даже настоящий сахар!

Бутенин снимал тарелки и стаканы с подноса, управлялся ловко, хотя излишне много двигался. Огромная его фигура в суконной офицерской гимнастерке под ремнями заполняла собой все пространство купе.

— Я мечтал: если когда в Москву поеду, так вот оно все и будет: хорошая скорость, питание отменное и — весна! — балагурил он. — Но раз так выпало — хоть поесть задарма. Раньше такие диковины только на барских столах бывали. А мы вот с тобой сядем и запросто умнем!.. Кстати, Андрей Николаич, я слыхал, ты происхождением из дворян, то бишь из тех самых бар? Так ли?

— Так, — кивнул Андрей, жадно набрасываясь на еду (это был тоже приобретенный инстинкт невольнической жизни). Он не ощущал вкуса. Вкус теперь у всякой пищи был для него один — съедобный…

— А я чистый пролетарий! — довольно сказал Бутенин. — Ни кола ни двора. Все, что было, с собой носил. — Он показал свои красные крупные руки. — Как это на латыни звучит?

— Забыл, — буркнул Андрей.

— Ну и ладно, — быстро согласился Тарас. — Мой отец-покойничек, бывало, так говаривал: Тарас, ты или учиться иди, или денег подзаработай и в деревню возвращайся… Он в молодости на завод подался. В пролетарии и не думал, и не любил ихнюю жизнь. Хотел на лошадь заработать. Так до смерти и не накопил. Хитрое это дело — заводская работа, заманчивое, а потом все одно шиш покажет. Нет надежи… Вот батя и говорил: за землю держись!.. Но ты погляди, что пролетариат-то может?! — Наверное, он сам устыдился своего возгласа, потому что замолчал и спросил потом без прежнего задора: — Твой отец-то жив? Или…

— Нет, — сказал Андрей, уже заранее высматривая себе кусок побольше, хотя еще и прежний не доел. Сдержал себя, отвел глаза в окно…

— Слушай, а за что тебя усадили-то? — вызывая на откровенность, спросил Бутенин. — Слух был разный…

— За самоуправство.

— Чего ты так управил? Даже с заслугами перед революцией не посчитались…

— Да уж управился…

— Говорят, будто ты своего ротного в распыл? — Тарас насторожился. — Будто собственноручно…

— Неправда. Ротного я не расстреливал, — отчеканил Андрей и вскинул глаза на Бутенина.

Тот перестал жевать. Отхлебнул чаю.

— Говорят, ты еще кого-то там…

— Говорят, в Москве кур доят! — отрезал Андрей. — Еще вопросы у конвоя?

Бутенин покраснел и совсем стушевался.

— Я понимаю, Андрей Николаич… Тяжко. Ребята мои спросят, как я с самим Березиным разговаривал, а мне и сказать будет нечего. Слухов-то всяких полно. Одни толмачат — герой, другие — наоборот…

— Что — наоборот?

— Ну-у… — замялся Бутенин. — У меня и язык не поворачивается…

— Прямо скажи.

— Зверь, говорят…

Андрей смотрел на круг колбасы в тарелке и улавливал ее чесночный запах. Во рту копилась слюна…

— Что еще говорят?

— Вообще-то мало, — признался Бутенин. — Боятся говорить… Раз токо и слышал, и то шепотком… Раньше-то на каждом углу кричали про тебя, храброго краскома. А теперь будто тебя убили. Верней, будто и не было вовсе., .

— А что, похож я на зверя? — спросил Андрей. Бутенин повел огромными плечами, сказал не сразу:

— Когда ты задумаешься — похож. Глаза стекленеют… Жутковато. А так-то — что?.. Человек.

Андрей представил себе, как Бутенин, вернувшись в свой полк, станет рассказывать друзьям новости, так сказать, из первых уст. И вокруг него будут колготиться, просить — еще расскажи, еще! Он будет доволен, что один — один! — знает всю правду.

Андрей усмехнулся и промолчал. Бутенин же не мог успокоиться.

— Мне тоже доводилось, — вдруг признался он, глядя на свои руки. — Одного сам стрелил, пленного. Куда девать было? Сами чуть не пропали, не отпускать же… А матерый был офицерище, злой. Да еще раненый, правда, не сильно. Я наган наставил… А он не боится, хотя ведь знает, что шлепну! Понимаешь? Хоть бы чуть струсил. Гордый был. И спокойный какой-то… Только плюнул. — Бутенин незаметным движением утер щеку. — С той поры и зарекся. Кого в расход надо — вон комендантский взвод, ихняя забота… А что, Андрей Николаич, они потом не мучают?

— Кто?

— Да эти… Мертвые…

— Меня не мучают. Мертвые живых не мучают. Обычно все наоборот.

— Хладнокровный ты человек, — будто бы позавидовал Бутенин и вздохнул. — А кто со стороны бы послушал? Ведь как забойщики со скотобойни. Разговор-то меж нами какой? Какой разговор-то?!

Андрей отставил стакан и решительно подошел к двери купе.

— Хочешь совет? Если ты человек военный — выбрось все из головы. Забойщики — это непрофессиональный сброд, банда. А солдат всегда выполняет свой долг. И получает за это награды… Не мы придумали!

Он приоткрыл дверь и обернулся к Бутенину, напряженно стоящему за спиной.

— Знаешь, какая между нами разница? По большому счету?

— Какая? Ты — арестованный, я — конвойный…

Андрей поморщился, однако сказал терпеливо:

— Ты еще будешь убивать, а я — нет. Нет! Понял? Никогда! — Он взял его за ремень портупеи, подтянул к себе. — А знаешь, чему я радуюсь? В чем покой нахожу? Теперь — только меня можно убить. А я уже никого! И это хорошо, что меня расстреляют. В этом есть момент искупления. Понимаешь?

— Нет! — прошептал Бутенин и потряс головой. — Не понимаю…

Солнечные пятна метались по стенам, словно отблески далекого пожара, искрилась влажная земля, космы паровозного дыма закручивались в спираль и ввинчивались в небо.

— А я вот свою разницу между нами вижу, — вдруг сказал Бутенин. — Разница в том, Андрей Николаич, что я из простых людей, а ты — барин.

— Ну-ка, ну-ка, — оживился Березин. — И тут классовость?

— А как же! — обрадовался Бутенин. — Когда я понял всю классовую разность — сразу стало ясно что почем, до самых до корней. Умнющий был человек Карл Маркс. Как озарение было — вон от чего все происходит!

— Так от чего? — поторопил Андрей.

— Я из трудовых людей, — немного помолчав, заговорил Бутенин. — Меня к труду приучали, так сказать, на мирное дело настраивали. А из бар все больше офицеры, военные. У них в домах глянешь — сабли, ружья, пистолеты. Даже шпаги и мечи попадаются. С детства ребенка воевать учат, на лошади ездить, рубить, стрелять…

Андрей усмехнулся, но сказал сухо и отрывисто:

— Убивать было противно любому человеку. И ты не старайся, Бутенин, привязать сюда классовые отношения. И Карл Маркс не привяжет.

Бутенин упрямо покусал губу.

— Не-ет, все равно… Классовая разность! Я ведь тебя не осуждаю, Андрей Николаич, и обидеть не хочу… Но все зависит от того, в чьих руках средства производства и какого они вида! Соха или ружье!

— А как же защищать отечество? — в упор спросил Андрей. — И ты запомни, Бутенин! Нас учили защищать Россию, а не убивать друг друга! А вот Маркс учит другому! Пойди, говорит он, и отыми богатство! Оно — твое, и ты — гегемон!

— Маркса не трожь, — тихо и сердито проговорил Бутенин, и лицо его, мгновение назад живое и осмысленное, стало непроницаемым, тяжелым. — Разве вы его защищали, отечество-то? Солдат! Крестьянин! А вы командовали. И потом, надо ли было его защищать, такое отечество?

— Какое-такое? — осторожно спросил Андрей, ощущая прилив гнева. Закололо в кончиках пальцев, трогающих шрам.

— А бесправное и эксплуататорское! Да гори оно синим пламенем! Вот революция — другое дело. Революция наша, рабоче-крестьянская, значит, народная. Между прочим, я доброволец, и за революцию мне жизни не жалко,