Призвание: маленькое приключение Майки - Константин Кропоткин

— Все относительно, — повествовал он, элегантно облокотившись на каминную полку. — То, что сегодня видится смешным, завтра может оказаться естественным, а нынешнее красивое способно предстать нелепостью. Считается, что среди индейцев-майя, — мистер Гифт с улыбкой поглядел на Майку, — образцом красоты считалось косоглазие.

Девочка прыснула.

— А в Японии красавицы чернили зубы… — продолжил эрудит.

Негритянский щеголь говорил много, пышно, словно танцуя со своими словами танец. Голос его то замедлялся в старинном менуэте, то кружился в вальсе, то впадал в бешеный половецкий пляс с метанием воображаемых клинков.

— …Красота — есть ни что иное, как обещание счастья, — сыпал он дробным бисером. — Но обещания нередко сбываются, и душа жаждет новых обещаний…

— …Красота — это мир, — теперь он рубил отрывистыми фразами. — Даже дубина выглядит менее воинственной, если ее изукрасить…

Здесь, среди облезлых кумиров, возле старинного камина, на фоне картин в витых рамочках, мистер Гифт был на своем месте.

А вот Майка так и не смогла избавиться от неловкости. Чем цветистее высказывался белокурый негр, тем сильнее она чувствовала себя, не в своей тарелке.

Ей было нелепо здесь, словно она — та глупая болотная королевна, что расположилась на блюдечке в яростном ожидании принца.

— Сущность красоты — соответствие своему назначению, — произнес мистер Гифт, словно угадывая, о чем думала девочка.

Сонька меж тем слушал, разинув рот. Он напрочь забыл про Майку.

Девочка на цыпочках выбралась из «Кумiрни». Мистер Гифт не протестовал.

Теперь Майка была спокойна за карапуза.

Справедливость есть.

«М»

— Дитятко, где ты ходишь-бродишь? — на Майку навалилась розовая женщина в тюбетейке. — Я уж весь «Мир» вверх дном перевернула, пока тебя искала. Думала не найду никогда. Ну, чего столбом встала, глаза пялишь? Поспешай!

— Куда? — спросила Майка, теряя остатки самостоятельности.

— Куда-куда. Ясно-море куда. К директору. На ковер.

Они спешно спустились вниз, на второй этаж. На сей раз Майка знала дорогу. В ее родной гимназии директор Марь-Семенна располагалась там же — прямо напротив лестницы надо пройти через коридор, потом в комнатку-прихожую с вешалкой, ожидательным стулом и тряским журнальным столиком.

В проходной «Детского мира» и столик имелся, и вешалка, и стулья. Правда, использовались эти предметы по-другому. На вешалке вместо пальто и плащей висела большая клетка с веселыми канарейками, на столике высилась печатная машинка, а стул запирал одну из двух дверей, расположенных друг против друга — его ножка была просунута в дверную ручку.

— У стенки встань, — распорядилась Савонаролова. — Жди.

Сама она уселась прямо на пол перед журнальным столиком, подложив для мягкости подушку в цветастой наволочке.

— Для осанки полезно, — объяснила она и принялась колотить по клавишам печатной машинки.

Канарейки запели, запрыгали. Майка замаялась у стены.

Вот, мимо пронеслась Лизочка со своей записной книжечкой. Она глянула на Майку и, узнав, тут же потеряла к ней интерес. Протопотали Задирики, не забыв отвесить девочке церемонные поклоны. Уставившись себе под ноги, прошаркал какой-то старик с тросточкой. Пробежал фотограф Варкуша… Возле директорского кабинета все время что-то происходило. Одни входили, другие выходили, третьи не решались зайти, мялись рядом с дверью и с жалкой улыбкой исчезали. Одна только Савонаролова, как ни в чем ни бывало, изо всех сил била по клавишам старомодной машинки, рылась в сумке, мазала губы оранжевой помадой, пришивала к тюбетейке отпавшие бисеринки, а затем, вернув убор на голову, долго любовалась собой в карманное зеркальце.

Для нее эта суета была привычной. Ей было не одиноко в толчее.

Савонаролова оставалась собой и на вопросы отвечала лишь тогда, когда их говорили вслух, а не думали изо всех сил.

Майка страдала. Как часто бывало с девочкой в серьезные моменты, она хотела в туалет, но спросить стеснялась и теперь с ужасом думала, что же произойдет, если Директор Пан вызовет ее прямо сейчас.

— Чего жмешься? Иди. Тут недалеко. Как выйдешь, слева от лестницы. На двери буква «М», — произнесла наконец Савонаролова, не глядя на Майку.

Та покраснела. Несмотря на десятилетний возраст, она все никак не могла свыкнуться с этой мыслью: все знают, что девочки тоже хотят в туалет.

— А почему «М»? — спросила Майка, заподозрив злую шутку.

— Потому что «Мадамский». «Жентельменский» этажом ниже…

— А на букву «Д» нет? — спросила Майка, думая чудесное слово «Дама».

— «Детский»? — на свой лад поняла толстушка. — А зачем?

Девочка стала собираться с духом — ей не очень хотелось посещать туалет с мужской буквой. Савонаролова решительно встала, едва не обрушив со стола на пол печатную машинку, и громогласно изрекла:

— Чего ты? Все свои. Пойдем, покажу.

Они помчались в указанном направлении.

Чем ближе была туалетная комната, тем веселей делалась блондинка в тюбетейке. Она даже запела от радости.

Это был марш:

— Я — кипучая, я — могучая,Не стою на ветру, вся трясучая.Не добита я, а возвышена —Здесь ношуся я газом разжиженным.

Вся такая я, непростая я,Вечный зов на себе ощущаю я,Непустая я, не плакучая…Я без вас, ну, совсем немогуча-я…

Мелькнула дверная «М», женщина осталась возле белоснежных раковин, а девочка поспешила вглубь беломраморного помещения. «Без кого она, немогучая?» — в маршевом темпе спросила себя Майка, но ответа не нашла. В песнях все ответы бывают в конце, а допеть Савонаролова не успела.

— Ну, а теперь давай посекретничаем, — предложила розовая блондинка, когда Майка уже умывала руки и разглядывала себя в зеркале.

В тот момент девочка подсчитывала, сколько лет ей надо будет расти и кушать, чтобы распухнуть до такой красоты, как у Савонароловой.

— Давайте, — вежливо отозвалась она.

— Ты ему кто, дитятко?

— Кому ему?

— Никишке-худоплету, кому ж еще, — секретарша подмигнула.

— Не знаю, — Майка растерялась. Она уже знала, что «Никишкой» кличут ученого чудака. — Никто, наверное.

— Хорош врать, не таись, сообщи по-нашенски. По-девичьи, — блондинка придвинулась к Майке своим розовым костюмом. — Как он тебя зовет? Корюшка?

— Корявка, — поправила Майка. — А еще «О-разлюбезная-дщерь».

— Ну, ты подумай! — от восторга Савонаролова едва не взвизгнула. — А сам из себя приличный на вид! Воды будто не замутит. Ну-ка, на свет встань, — распорядилась она и, подтолкнув Майку к окну, оглядела девочку так и эдак. — Глаз вроде не его. А нос похож. У него кажись покрупнее, он же мужик. Надо же! Вот сначала глянешь, и не заметишь, а теперь, вона, проступает подобие и тождество…

Савонаролова радовалась: глаза горели, тесный наряд содрогался, а кудряшки тряслись.

— Ай-да, Никишка! Тайных деток проталкивает на почетные места, — она ликовала.

— Вы меня не поняли, кажется…

— Как же, как же, все понимаю, что ж я вчера родилась? — заверила бойкая сплетница. — От меня никуда не уйдет. Могила. Во мне и умрет ваш фамильный секрет.

Глядя в торжествующие глазки Савонароловой, Майка уверилась, что не раньше, чем через пару мгновений новорожденная ложь разлетится по всему «Детскому миру» стайкой веселых канареек.

— У меня и папа есть, и мама, — сказала Майка.

— Кто сомневается! — хохотнула Савонаролова. — Отцы у всех есть. Даже у целых народов отцы имеются. Мда, история, — она шутливо толкнула девочку в бок.

Майка опять затосковала: не сделала, ну, ровным счетом ничего плохого, а такое чувство, будто дров наломала — вовек не собрать.

Они вышли в коридор. «Хоть бы уж он меня поскорей к себе вызвал», — молила по дороге девочка, не желая продолжения беседы с любопытной секретаршей.

Никифор говорил, что директор строг, но справедлив. Дружелюбие сплетницы казалось Майке ужасно несправедливым.

— Ну, чего? Колотись, — сказала Савонаролова, усаживаясь на подушечку перед столом с печатной машинкой.

Майка робко постучала.

— Ворвитесь! — послышался голос.

Майка толкнула дверь — и не поверила своим глазам.

Директор Пан

Чтобы стряхнуть наваждение, Майка аж зажмурилась. Однако, открыв глаза, убедилась, что ничего не пропало.

В противоположном конце длинной узкой комнаты за письменным столом сидел чудак-человек, дурной певец и отменный весельчак.

— Никифор… — объявила Майка очевидное. — Здрасте!

В тот же миг в ее голове все виденные прежде мелочи совпали, сложились, утряслись — и серьезный костюм бородача, и его доскональное знание всех таинств «Детского мира», и не всегда высказываемое, но вечно ощутимое уважение, которое испытывали к нему здешние обитатели. Майкин провожатый и есть тот самый строгий директор!