Вечный человек - Абдурахман Абсалямов

Он изо всех сил старался не кричать, не стонать, но палачи били с такой силой, что стоны вырывались сквозь сжатые губы помимо его воли. И это еще больше терзало Баки.

На вечернюю поверку он уже не смог выйти самостоятельно. Товарищи вывели его под руки. Сквозь какую-то пелену он смотрел ненавидящими глазами на эсэсовских офицеров, что стояли на балконе, над воротами; один из них командовал в микрофон:

— Шапки долой!.. Шапки надеть!

— Играйте, играйте… Доиграетесь! — шептал Назимов, механически выполняя команду, а в ушах его все еще звучали злорадные возгласы коменданта: «Эк, эк!»

На второй день вечером боль во всем теле усилилась. Назимов призвал всю свою волю, сжал зубы, чтобы не выдать мучений.

В бараке, недалеко от него, на койке сидел старик испанец, уткнувшись лицом в ладони. Сделав над собой усилие, Назимов подошел к испанцу, спросил по-немецки, что с ним.

Старик долго не отвечал. Потом отнял ладони от лица и взглянул на Назимова. Глаза были полны слез. На вспухших щеках отчетливо краснели рубцы от ударов плетью.

Из его отрывочных фраз Назимов понял, что они целый день работали на каменоломне. Когда возвращались в лагерь, проходили мимо казарм эсэсовцев. Им повстречалась группа подростков. Это были члены фашистской молодежной организации «гитлерюгеид».

— Эти сопляки, — продолжал старик, — без всякой причины хлестали нас по лицам плетьми, — а ведь многие из нас наверняка старше их отцов. Но их папаши, уткнув руки в бока, взирали на побоище и весело хохотали. Они науськивали на нас своих юнцов, как собак. «Дай ему сильнее! Влепи по морде!..» О, ублюдки, проклятые богом! Чтобы научить этих щенков метко стрелять, отцы приводят их в «Коварный дом». И мальчишки, не моргнув глазом, стреляют там в живых людей. Что это? Как назвать это изуверство, этот садизм, сознательное развращение молодых душ? Это же воспитание волчат. Они сожрут весь мир!

Старый испанец опять уткнулся в ладони и долго сидел не шевелясь. Потом медленно встал и, пошатываясь, направился к выходу. «Куда он идет?» — ужаснулся Назимов и, пересиливая боль, выбежал вслед за ним.

Во мраке слабо мерцали красные точки лампочек на проволочном заборе. Проволока искрилась под электрическим током. Дул сильный, порывистый ветер.

— Нет сил больше терпеть такой позор! Я не могу больше жить! — выкрикнул испанец. Его лицо было перекошено ненавистью, с языка сыпались проклятья.

Вдруг на сторожевой вышке вспыхнул прожектор.

— Антонио, остановись! — крикнул Баки.

Но было уже поздно. Старый испанец, пробежав несколько шагов, бросился грудью на проволоку.

Гибель Антонио взбудоражила весь блок. Люди выскакивали на улицу, смотрели на безжизненное тело несчастного. Одни жалели старика, другие проклинали тех, кто привел его к гибели.

Назимов безмолвно стоял чуть в стороне, сжав кулаки.

— Смерть смерти рознь, — говорил кто-то по-немецки. — Я видел, как умирали русские военнопленные. Это было в начале тысяча девятьсот сорок второго года. Их повели на работу в Густлов-верке. До завода русские шли без сопротивления. А у ворот остановились, заявили: «Дальше не пойдем! Не хотим делать оружие, из которого будут убивать наших братьев!» По ним открыли огонь из автоматов. Убитые падали, а живые не двигались… Это была борьба! Они погибли, но не сдались. А Антонио… он не понял, где настоящий путь борьбы. Нам надо брать пример с храбрых русских.

Многие лагерники посмотрели на Назимова. Он все еще стоял, сжав кулаки, и смотрел в одну точку. Так смотрел, что без слов было ясно: в борьбе с нацистами он не отступит и перед смертью.

Терпение — золото

Непрерывной чередой день шел за днем. И так же непрерывно дымила труба крематория. На улице уже стоял декабрь. Часто дули пронизывающие до костей северные ветры, потом наступала оттепель, падал мокрый противный снег. С каждым днем увеличивалось количество больных, умерших. Люди пухли от голода: другие так исхудали, что, казалось, кости вот-вот прорвут тонкую их кожу. Многие узники настолько ослабели, что уже ничего не ждали, потеряли всякую надежду выжить. Обессилевшие падали на ходу и больше не вставали.

Под осенними и зимними ветрами, под дождями и метелями полосатая униформа совсем не грела узников. Могла еще согревать работа, но для того, чтобы работать, нужны силы. А сил не было. Не было и тепла. От холода стыла кровь в жилах.

— Мы очень медлим… Как бы потом не пришлось раскаиваться, — как-то обронил Николай Задонов в разговоре с Назимовым. — Скажи там нашим…

Назимов промолчал. В душе он, конечно, был всецело согласен с другом. Однако душа душой, а голова головой. Да и кому было сказать? В первое время Баки казалось, что Бруно — это и есть тот самый человек, который даст ему конкретное задание, свяжет его с кем-либо из русских боевых подпольщиков. Но проходили дни — и Назимов понял, что Бруно хотя и связан с подпольем, но ограничивается всецело работой пропагандиста. И Назимову он ничего поручить не сможет. Значит, надо ждать и ждать. Долго ли?

— Нужно активизироваться. Не высиживать у моря погоды! — Николай зло ударил кулаком по коленке. — Сейчас нас охраняет одна дивизия СС. Надо вынудить их выделить две дивизии. — Хоть этим поможем фронту.

— Слушай, — обнял друга Назимов. — Зачем две дивизии? Чтобы уничтожить безоружных людей, и одного полка, даже одного батальона вполне достаточно.

— Значит, будем сложа руки ждать своей погибели? — с гневом спросил Задонов.

— Ну чего ты горячишься, Николай. Я опять не узнаю тебя. Нельзя же лезть на рожон. Надо подготовиться…

— Другого ты ничего не можешь сказать? — Николай бросил недобрый взгляд на Назимова. — Вчера в лагере умерло больше ста человек. А сколько было убито? Пятеро покончили с собой, бросившись на проволоку. Неужели ты не видишь этого?! Люди гибнут зря! Иногда — самые лучшие люди! В восьмом блоке как мухи мрут дети. А ты советуешь не горячиться. Если бы тут у меня, — он кулаком постучал по своей впалой груди, — был лед, может, я оставался бы равнодушным. А то ведь дети, дети гибнут! — застонал он.

Назимов понял, что Николай, должно быть, заходил в восьмой барак, потому так и взволнован.

— О детях знаю, — тихо проговорил Назимов. И, вздохнув, добавил — Не слепой и не глухой… Но идти на бессмысленные жертвы… Нет, это тоже не наш путь.

— Да где же тогда верный путь?! — допрашивал Задонов с нетерпением. — Скажи, если знаешь! Ты что, или перестал доверять мне?

— Кому же я еще должен верить, как не тебе?

— Да ну тебя! — сердито махнул Николай рукой. — Толчем воду в ступе.

Словно почуяв об этой размолвке, в тот же вечер в сорок второй блок наконец зашел Владимир. Назимов и Задонов не видели его с тех пор, как переселились сюда из карантинного блока. Они обрадовались Владимиру, словно родному человеку.

— Где ты пропадал? — набросился на него Задонов. — Ну, выкладывай, что делается на белом свете? Мы тут заржавели совсем. Друг с другом чуть не деремся.

Володя многозначительно взглянул на него своими черными глазами, весело улыбнулся:

— Непохоже на вас, Николай Иванович, чтоб вы могли так кипятиться. Вспыльчивость — это дело Бориса, Ну как, арии поем, или не до того стало?

— Не до того, — признался Николай.

— Значит, придется мне спеть. Время у вас есть, Николай Иванович? Я хотел бы спеть вам наедине.

Задонов с Назимовым переглянулись. Баки встал, чтобы уйти.

— Нет, вы лучше здесь посидите, — остановил его Владимир. — А мы с Николаем Ивановичем выйдем ненадолго.

Задонов вернулся минут через двадцать. Баки разговаривал с каким-то немцем и даже не взглянул на приятеля. Неужели обиделся? Вот те раз! Значит, они поменялись ролями.

Улучив минуту, Николай отвел Назимова в сторонку:

— Знаешь, какую арию спел мне этот парень?

— Коль скажешь, узнаю, — как-то странно усмехнулся Назимов. — Не удивлюсь, если и промолчишь.

— Да ты что?.. — губы Задонова сами собой вытянулись, это говорило о его удивлении. — Неужели и в самом деле обиделся?

— Ничуть. Я знаю, что артисты сначала выучивают арию наедине, потом поют другим. Иначе может так плохо прозвучать, что второй раз и слушать не захочется.

— Все же придется тебе послушать.

— Ну так выкладывай! Чего тянешь?

— Должно быть, Борис, придется мне расстаться с тобой. Хотят перевести меня штубендинстом в восьмой барак, к детям, — одним духом выпалил Задонов.

— Ну, раз выдвигают в начальники, — по-моему, отказываться не следует. — Назимов как-то по-особенному прищурил глаза, будто хотел заглянуть в душу.

— Ты не смейся, Борис. Это тебе не шутки.

— И не думаю смеяться. Вижу — дело складывается к лучшему.

— А я не согласен в штубендинсты идти. Потом знаешь что могут наговорить?