Отец Джо - Тони Хендра

Я шел в направлении, прямо противоположном направлению окружавших меня современников; толпа обтекала меня с обеих сторон, а я упорно продирался назад, к чему-то простому и забытому, что, как я верил, и было истинным. Оно означало бедность и жизнь в общине, а может, вообще было формой социализма, предшествовавшей феодальным отношениям. Я с недоверием относился к удовольствиям, предлагаемым в век технологического общества. Я считал, что, позволяя коммерсантам удовлетворять мои аппетиты, лишь отдаляюсь от счастливой, полнокровной жизни. У меня не было никакого желания продолжать самого себя с помощью каких бы то ни было вещей. Я радовался тому, что собираюсь стать монахом. В нарождающейся махине утопического потребительства я был винтиком совершенно бесполезным.

Глава десятая

Теперь о сексе. Вернее, о его отсутствии. Но тут мое пребывание за пределами этого роскошного особняка могло так и остаться незамеченным, потому что большинство моих ровесников также остались без приглашения. В те времена противозачаточную пилюлю еще не изобрели, ну а резиновые изделия были недоступны по причине того, что аптеки отпускали их только достигшим двадцати одного года. Если, конечно, владельцем аптеки не был ваш отец. С другой стороны, уже с шестнадцати можно было запросто купить пачку сигарет, а еще — упиться до бесчувственного состояния. Да, новая елизаветинская эпоха точно расставила приоритеты.

В вопросах интимных отношений я не отличался от других парней; это случилось у меня тремя годами ранее. Правда, один мой приятель, строивший из себя развратника и «французского экзистенциалиста», все похвалялся, что у него есть «любовница». Однако когда эпизоды порнографического толка в романе Оруэлла «1984» не вызвали у него интереса, достойного последователя Камю, я что-то засомневался.

Секс маячит грозным призраком в келье любого юного монаха. По правде говоря, избежать блуда было не так уж и сложно. Фрейдистская теория вытеснения в подсознание оказалась ошибочной. Как только я смирился с идеей воздержания, сексуальные фантазии стали выскакивать из дремучих джунглей моего сознания гораздо реже, чем в старые добрые времена, когда я наслаждался десятком оргазмов на дню. Оставались еще эти время от времени слышные ночью шумные вздохи, которые на церковном языке назывались уродливым эвфемизмом «ночные эмиссии». Но отец Джо вскоре растолковал мне, что к чему — собственно, там и толковать-то было не о чем.

Однако, переключаясь с бурных фантазий о плотских утехах на что-либо другое, я вечно попадал в терновый куст вины и угрызений совести. Осенью, на втором году специализации, наш класс начал изучать творчество Микеланджело; я впервые заинтересовался скульптурой. Меня заворожила красота статуй знаменитого итальянца — я видел в них ту же завершенность, что и в музыке Бетховена или трагедиях Шекспира. Скульптура казалась единственно верной для данного пространства, шедевром, который невозможно было превзойти, поскольку он был задуман задолго до появления Микеланджело и лишь ждал рождения мастера, чтобы тот высек статую именно такой и никакой другой.

Одна из таких статуй, Мадонна Брюгге, хотя и не самая известная, произвела на меня особенное впечатление. Микеланджело изобразил Мадонну очень юной, почти девочкой; она смотрит вниз, на ангела, сообщающего ее судьбу.

У меня было всего несколько фотографий, но в эту Мадонну Брюгге я прямо влюбился. Я никак не мог насмотреться на ее лик с тонкими чертами, на совершенный профиль, на упоительную скромность опущенных глаз. Мадонна не выходила у меня из головы. Но мои чувства к ней были исключительно платоническими. В моем воображении она никоим образом не связывалась с плотскими фантазиями, я ни разу не задумывался о том, к примеру, что у нее сокрыто под тяжелыми складками одежд. И все равно она была для меня как живая — столькими звездными качествами наделила ее моя любовь. У меня сердце кровью обливалось при мысли о том, что я никогда не встречусь с ней, не поговорю, не увижу движений этого великолепного лика, не стану свидетелем того, как ее мягкие губы разомкнутся, она поднимет свой взор и посмотрит на меня… Даже если бы я оказался в Брюгге и всю оставшуюся жизнь восхищался Мадонной, моя любовь к ней так и осталась бы заключенной в камень.

Как назло, те самые фотографии хранились в большом альбоме по искусству в кабинете рисования, где мы занимались всего раз в неделю. В те времена ни о каком фотокопировании и речи быть не могло; какие только предлоги я не изобретал, чтобы хоть одним глазком глянуть на возлюбленную.

Учитель рисования, толстый лысый тип Тэннер, вечно корчил из себя весельчака. Одевался он и держался так, будто совсем забыл, что когда-то рисовал глыбоподобных героев-пролетариев соцреализма — теперь он предпочитал пропустить стаканчик-другой в соседнем пабе, разглагольствуя о политике партии консерваторов. Так вот, этот самый Тэннер стал относиться к моим визитам подозрительно.

Стыдясь своей одержимости, я выдумал какую-то историю про то, что Микеланджело нужен мне для написания эссе на тему Возрождения. Однако на обложке альбома был изображен Давид, к тому же обычно альбом раскрывался на разделе, посвященном Давиду, где, конечно же, было немало любовно снятых крупных планов великолепной груди, живота, бедер и ягодиц. Тэннер не сомневался, что я интересуюсь именно душкой Давидом; на занятиях он стал избегать меня, бросая взгляды, полные такого отвращения, на какое способен только здоровый в плане ориентации соцреалист рабочего происхождения.

Вскоре опасения его подтвердились. Почти. В первый и единственный раз в жизни мне понравился парень. Он был на два класса младше меня, так что его кислая рожица маячила передо мной уже далеко не первый год, однако до сих пор я ее не замечал. Паренек был небольшого роста, дружелюбием не отличался, улыбался редко, да и разговорчивым его не назовешь. Однажды мой взгляд случайно упал на мальчишку, и в том ракурсе он вдруг показался мне невероятно красивым. (Годы спустя я как-то наткнулся на свои школьные снимки, увидел фотографию парня — действительно, он был невероятно красив.)

Но и на этот раз в моей одержимости не было ничего плотского. Я о нем нисколько не фантазировал. Даже не мечтал. Не испытывал тяги прикоснуться, обнять или увидеть обнаженным. Совсем наоборот. Как-то на школьных соревнованиях по легкой атлетике я вдруг увидел предмет моего обожания. Он несся во весь опор, мелко перебирая ногами — прямо цыпленок. Я как следует разглядел его тощие мослы, и моим чувствам чуть было не пришел конец.

Я не мог отвести взгляда от лица парня, как не мог в свое время налюбоваться ликом Мадонны. Классический греческий нос, точеные ноздри, миндалевидные глаза, обрамленные темными ресницами, вьющиеся волосы, ниспадающие на лоб, закругленный подбородок, изящная шея, полные, сомкнутые губы неулыбчивого, правильной формы рта…

Я в то время был уже старостой, так что мне ничего не стоило затесаться в компанию парня, желал он того или нет.

Хотя в роли старосты я чувствовал себя неуютно — мне казалось, что этим назначением военно-гражданская клика пытается меня просто-напросто кооптировать, дабы я не учинил очередной саботаж. Что обладать властью, что испытывать ее воздействие на себе — мне в равной степени претило и то, и другое. Так что я любовался красивым парнем издалека.

Проверка, устроенная собственному сознанию, не выявила в тревоживших меня переживаниях ничего такого, что подпадало бы под определение главного греха. Был намек на богохульство, заключавшееся во влюбленности в Мадонну, однако меня извиняло то, что она не была Девой в самом деле, всамделишной. Что же до предмета моей ничем не замутненной страсти, тут я пребывал в полном недоумении. У меня не было никакого образования в вопросах полов, меня учили воспринимать те самые «платонические» отношения времен классических и гораздо более поздних, относившихся к британской империи; о гомосексуализме я и слыхом не слыхивал. Может, обе одержимости возникли из какой-нибудь редкой формы идолопоклонства, но это лишь самые приблизительные объяснения такому строгому табу. И все же я считал свои чувства страшным несовершенством, я рассматривал их как ненормальные, недостойные будущего монаха и святого.

В школе нас нагружали по полной программе, так что мне далеко не сразу удалось наладить связь с «центральным командным пунктом».

— … По крайней мере, в них не было ничего плотского.

— Конечно, было, дорогой мой. Но что в этом такого?

— А как же невинность?

— Она ведь не подразумевает хирургического вмешательства, правда? Мы все равно остаемся существами чувственными. Секс это удивительный дар, способ физически выразить величайшую силу всего сущего — любовь. Ты знаешь, я думаю, секс — блестящая идея Господа. Сродни причастию.