Отец Джо - Тони Хендра

На спектральной линии бенедиктинского ордена они занимали противоположные концы: один — ультрафиолетовый спектр благоговейного страха и приверженности порядку, другой — инфракрасный спектр любви и общинности. Дом Элред придерживался того мнения, что любовь к Господу возникает через страх к нему. Отец Джо постоянно твердил мне о том, что «дорогой мой, мы должны освободить религию от страха». Когда я находился рядом с домом Элредом, меня ни на секунду не покидало ощущение того, что я, как машина в мойке, прохожу через интеллектуальную промывку; только с отцом Джо мне бывало спокойно. Я безо всякого смущения называл дома Джозефа Уоррилоу отцом Джо, но и помыслить не мог о том, чтобы обратиться к дому Элреду Зиллему как к отцу Элу.

В то лето дом Элред отправил меня домой, снабдив приличным списком обязательного чтения по мистицизму; среди прочих в нем оказались Фома Кемпийский, Юлиана Нориджская, неизвестный автор «Облака непознаваемого», святая Тереза Авильская и ее францисканский наставник Бернардино де Ларедо, написавший трактат о мистическом опыте — «Восхождение на гору Сион», — которым в свое время клялась святая Тереза. Аббат также рекомендовал проштудировать Отцов-пустынников, этих суровых и непреклонных столпов раннего христианства.

Фома Кемпийский показался мне скучным, но вот Юлиана Нориджская увлекла. Испанцев я представлял себе ревностными и пылкими, по примеру святого Иоанна Крестового, однако с удивлением обнаружил в них жестокость и абсолютизм — их пути к спасению состояли из десятков досконально продуманных ступеней и этапов, когда духовные упражнения следуют одно за другим, битком набитые сонмом мрачных образов (огромная дверь Благодати отворяется лишь при помощи дверной ручки Непрерывной молитвы, снабженная петлями Безграничного самопожертвования). Временами испанцы прямо-таки ошарашивали меня: в «Восхождении на гору Сион» я прочитал, что путь совершенствования — от самого начала и до единения с триединым Господом — занимает тридцать лет. И это при условии, что вы одолеете его. А то ведь может запросто случиться так, что в конце двадцать девятого года, уже почти на вершине, вам вдруг не хватит воздуха, и вы скатитесь вниз, прямиком к первой стоянке.

Я, парень шестнадцати лет, в своей жажде знаний и опыта упивался таким чтением. И втайне надеялся, что однажды посреди всего этого благочестия, хоть и вдохновлявшего, но дававшегося не без труда, наткнусь на рассказ, притчу, молитву или откровение, которое чудесным образом возвратит к жизни феерические эмоции рая, потерянного мной, сведет на нет разрушительные последствия ночи в аду.

Подозревая себя в заблуждениях, я рассказал о своей надежде отцу Джо.

— Видишь ли, дорогой мой, путь мистиков к Господу состоит из сплошных трудностей. Вот почему его часто называют Путем креста. Идущий годами должен проявлять самоотверженность, выполнять тяжкую работу и блюсти дисциплину, а воздаяние получает редко. Кратких путей тут не бывает. И уж конечно никакой coup de foudre,[27] к которой ты так стремишься. Оставим это пятидесятникам,[28] голосящим на чужих языках. В определенный момент оно, конечно, прекрасно, но что делать с этим завтра? А послезавтра?

Отец Джо отдавал предпочтение тем, кто скорее вдохновляет, чем систематизирует. Он читал Юлиану Нориджскую и «Облако непознаваемого». А вот по поводу Фомы Кемпийского, написавшего в конце пятнадцатого века трактат «О подражании Христу» — образчик набожности, — отец Джо сказал так:

— Да, конечно, труд весьма солидный. И выстроен просто идеально. Но, дорогой мой, тебе никогда не казалось, что брат Фома был занудой каких еще поискать?

Вообще-то, я подумал то же самое, вот только у меня ни за что не хватило бы духу признаться в этом дому Элреду.

— Да уж, скука смертная.

— Еще бы, ведь он почти всю жизнь прожил в Голландии.

Об акробатических трюках мистиков-испанцев отец Джо отозвался так:

— Господь с тобой, какое там! Да я никогда не мог запомнить все эти их ступени и этапы. Все равно что держать экзамен на бухгалтера.

А вот его высказывания об августейших и наитвердейших в своей вере Отцах-пустынниках:

— Слушай, держись от них подальше! Старые греховодники!

Отец Джо отзывался на саму личность автора, на простоту и ясность письма, а не тот порядок, с помощью которого предполагалось обуздать таинственный и опасный путь к спасению. Наверное, поэтому он посоветовал взять мягкого, напористого и страстного немца, Майстера Экхарта, блестящего проповедника, которого протестантские богословы считают предтечей Реформации. Дом Элред особенно не советовал мне приниматься за такое чтение, настоятельно рекомендовав оставить его на потом, дескать, он «труден для понимания».

Майстер Экхарт мне полюбился:

«Когда Бог улыбается душе и душа в ответ улыбается Богу, тогда зарождаются образы Троицы. Когда Отец улыбается Сыну, а Сын в ответ улыбается Отцу, эта улыбка рождает удовольствие, удовольствие рождает радость, радость рождает любовь, а любовь рождает образы Троицы, один из которых есть Святой дух».

Такую Троицу я мог понять и принять.

Удивительно, но в одном мои менторы сходились — когда говорили о босоногой монашке-кармелитке святой Терезе из Лизьё, также называемой «Маленький цветочек». Кармелитские монашки-затворницы придерживались особенно строгих правил; орден был основан в 1562 году святой Терезой Авильской, которую отец Джо называл «Большим цветочком».

Тереза из Лизьё умерла в 1897 году в возрасте всего-навсего двадцати четырех лет, претерпев череду физических и духовных страданий. Вообще, католическим детям, этим молодым грешным душам — в особенности современным, — внушалось поведение чуть ли не святых, а в пример приводились соответствующие выдержки из житий канонизированных. Святая Тереза, этот «Маленький цветочек», была сплошной потехой: в ее служении Богу, хоть и беззаветном, было столько женского, сентиментального — просто умора, она походила на набожную старуху. В церкви статуя «Маленького цветочка» всегда имела самый слащавый вид: умильные глазки святоши, устремленные ввысь, щербатые гипсовые розочки, прижатые к целомудренному лону. Я никогда не принимал всерьез ни ее саму, ни ее автобиографию, пользовавшуюся бешеным успехом — «История души» виделась мне редкостным даже для викторианских времен вздором.

От «Истории души» тянет рыдать в три ручья, но к своему удивлению я разглядел в «Маленьком цветочке» сильную духом женщину. Чем дальше я читал, тем больше и больше узнавал ее устремленность — она спала и видела себя в ордене кармелиток. Та же самая «завеса тьмы», выпавшая на ее долю, те же тучи сомнений, одолевавшие постоянно.

В то время я уже перешел на первую ступень шестого класса (что примерно соответствовало старшим классам американской школы) и целенаправленно продвигался в сторону искусства, а вовсе не науки, хотя последнее для лейбористской партии наверняка было бы предпочтительнее. Несметные полчища сомнений, которые так внезапно и яростно атаковали меня несколько месяцев назад, ретировались, но оружие не сложили. Чем больше я читал о вере, ее защитниках и толкователях, тем больше возникало сомнений. С каждым из них эти орды становились все изощреннее и опаснее — бациллы, вырабатывающие иммунитет к защитным силам организма.

Хорошим противоядием оказывалась английская литература, в которую я окунулся с головой — не только программные Спенсер, Мильтон, Драйден и романы девятнадцатого века, но и Паунд, Грейвз, Элиот (а значит, и поэты-метафизики), Оруэлл, Форстер, Конрад, Вулф, Во и прочие романисты двадцатого века.

Вопрос заключался лишь в одном — насколько литература мне нравится. Ведь очень скоро — не сегодня, так завтра — мне придется заняться ею. Но — это фантастических размеров «но» кандидата в монахи — так жадно поглощаемые мною Шекспир, Конрад, Паунд или Оруэлл имели дело исключительно с Миром, с его злом и грехами. Даже более того, произведение тем больше впечатляло и тем сильнее врезалось в память, чем злее и греховнее оказывалась тема, затронутая в нем. «Макбет», «Сердце тьмы», яростная, иссушающая любовная лирика Джона Дона… список бесконечен.

По-видимому, проблема попросту не существовала для тех студентов и честолюбивых людей от искусства, которые оставались счастливыми, живя в миру и купаясь в его грехах и зле, поставлявших им пикантное сырье для художественных изысков.

Однако:

— Вот в чем мое затруднение, отец Джо: если искусство описывает вещи такими, какие они есть, а не такими, какими они должны быть — и чем большее впечатление оставляют такие произведения, тем лучше — не значит ли это… не получается ли так, что грехи и зло тем самым превозносятся? Что кто-нибудь вроде меня, готовящийся оставить мир с его несовершенством, наслаждается этими произведениями и тем самым грешит?