Метамодерн в музыке и вокруг нее - Настасья А. Хрущева

Главный герой русских былин – Илья Муромец – двадцать три года пролежал без движения, что его отличает, к примеру, от Геракла, начавшего совершать подвиги уже в колыбели, а также героев смеховой культуры, начинавших «проказничать» с младенческого возраста (Гаргантюа у Рабле или персонаж Бали-Балё во французских частушках). Самый заметный двойник Муромца – лежащий на диване Илья Обломов, чей образ Гончаров последовательно выстраивал как параллель истории богатыря Ильи.

Романы Виктора Пелевина, ставшие чем-то вроде интеллектуальных «скреп» постсоветской и российской культуры последних десятилетий, показывают в чистом виде постмодернистскую рефлексию пустоты.

В случае Пелевина это не только собственно «русская» пустота: чаще всего она связана с дзен-буддизмом и другими восточными учениями. Таков программный для постсоветской реальности роман Чапаев и Пустота (1994), в связке с которым второй из самых известных романов Пелевина – Generation П также отсвечивает «поколением пустоты».

Роман t (2009) представляет собой движение уже к русской пустоте. В конце концов Толстому является истинная сущность одного из главных духовных истоков русской культуры – Оптиной Пустыни: «„Оптина“ происходит от латинского глагола „optare“ – „выбирать, желать“. Здесь важны коннотации, указывающие на бесконечный ряд возможностей. Ну а „Пустынь“ – это Пустота, куда же без нее. Сколько здесь открывается смыслов…»[256].

Сегодня эстетическим экстрактом «русской беспредельности» можно считать паблик ВКонтакте русская пустота.

фотографии Алисы Акимовой из паблика русская пустота https://vk.com/id473852618

Он формируется за счет предложенных новостей с фотографиями русской природы, критерий отбора при этом – наличие широкого, в пределе – бескрайнего пространства (русской «широты»), дороги и настроения меланхолии. Паблик Русская пустота рефлексирует состояние тоски, порождаемой невозможностью охватить бесконечное пространство как физически, так и мысленно. Бесконечная уходящая вдаль дорога и широкая лесная поляна, беспредельное поле и бескрайняя водная гладь: паблик исследует русскую природу в контексте топосов Дмитрия Лихачева – широты, пустоты, безграничности как несущих конструкций русского кода.

Русская пустота – квинтэссенция русского духа – как явление имеет метамодерную природу.

Во-первых, она включает в себя крайности, постоянно осциллирует:

ниже кладбища

выше солнышка

ниже кладбища

выше солнышка[257]

Во-вторых, русская пустота не абсолютна, как пустота в дзен-буддизме, а юродива по своей природе: в ней не только просветление, но и самоуничтожение; она – острое и болезненное переживание, а не отсутствие каких-либо переживаний.

В-третьих, как следствие юродства, она рождается из самоуничтожающей рефлексии, и уже из нее воспаряет в красоту.

Так природная «пустота» русской земли превращается в эстетический анализ различных – в том числе и страшных – видов внутренней пустоты, а природная широта русской земли – в «русское поле экспериментов», остров, где всё у нас есть – и ничего нет, в площадь юродивых.

новый Вавилон Сергея Астахова

Персонажи-трикстеры есть в любой культуре, отличие русского юродивого от, например, европейского шута – в радикальном самоуничтожении. Шут тоже может принижать себя, но он всегда прекрасен в своем остроумии, неотразим в своей игре. Юродивый часто самоуничтожается полностью и всерьез; его красота – не на вершине, а на дне.

Юродство всегда было не просто неотъемлемой, но и определяющей частью русской культуры, а приход тотального Интернета как новой площади актуализировал фигуру фрика, что простимулировало приход новых юродивых.

Одним из важнейших персонажей рунета стал видеоблогер Сергий Астахов (1984–2017).

В описании его канала[258] можно прочитать:

Астахов всегда пишет капслоком, и эти большие буквы, с одной стороны задают манифестационный тон всем его высказываниям, с другой – как бы уравнивают в правах все слова со смысловой точки зрения, сообщая им статичную интонацию.

Снимавшиеся скорее всего как прямое высказывание, личный «влог»-дневник, ролики Астахова тем не менее становятся жестом искусства. Симптоматично, что дважды предпринимались попытки превратить творчество Сергия в полноценный фильм. Так, Олег Мавроматти сделал из него Дуракам здесь не место – фильм, отобранный в программу Роттердамского фестиваля, а из видеообращений Астахова был собран фильм Анатолия Ульянова Мое новое православное видео (2013).

Не очень понятно, являлись ли ролики хотя бы отчасти отрефлексированным творческим актом для самого Астахова, но – и это характерно для метамодерна – ответ на этот вопрос становится неважным. В результате ему удалось создать единый модус высказывания: короткие видео продолжительностью от трех до десяти минут, фронтально поставленная в его комнате камера, особый тип языка с большим количеством суперлативов, восклицаний и повторов, манифестирующая интонация, капслочный текст под роликом, тоже выдержанный в плакатном стиле, а главное – он сам, его детское лицо и огромное дебелое тело с пугающей степенью ожирения. Главным героем большей части его видео становится телесность как таковая, телесность как кошмар: Астахов танцует, Астахов целует нас в камеру, Астахов показывает стриптиз.

Тексты Астахова выстраиваются в метатекст, воплощающий все грани метамодерна – это и постирония (совершенно невозможно понять, где у Сергея начинается и заканчивается ироническое, и корректно ли говорить об этом вообще), и работа метанарративов, и окончательное стирание ощущения «хорошего» или «плохого» текста:

Метанарратив Астахова – образ Золотого Вавилона. В реальности это – название торгового центра, но в текстах и видео Астахова он приобретает ветхозаветный масштаб, символизируя метамодерную тоску по сакральности в эпоху позднего капитализма:

Русское юродство, многомерно осмысленное Егором Летовым, сегодня обретает новую жизнь в Интернет-пространстве, где из-под многолетней накипи традиций, институций, социальных конструктов выплывает во всей своей мощи фигура фрика, трикстера, ниспровергателя, человека-персонажа – не излагающего идеи, а являющего собой феномен.

черная дыра Виктора Лисина

Мне очень тяжело и страшно читать Виктора Лисина. Каждый раз, когда я открываю его стихи, мне кажется, будто меня затягивает в черную дыру.

Игорь Гулин[259]

Другой репрезентант русской пустоты – поэт Виктор Лисин, так же, как и Астахов – неотделимый от своего Facebook-образа[260] и реализующийся в том числе в нем.

Русские матерные частушки и русский мат как таковой, современная поп-культура и политика, порнография жесткая и порнография лирическая («песнь песней»), поэтика мема и эксгибиционистская автобиографичность, наконец, любовь как главная