Унтовое войско - Виктор Сергеев

Отчаянные вопли пленных гиляков, выкрики Ранжурова и Чагдурова возымели свое действие. Флотилия остановилась.

Голая команда тем временем, сняв баркас с мели, прибыла на «Байкал», где была встречена взрывами смеха и шутками.

Недоразумение с гиляками кончилось миром. Они в самом деле приняли «Байкал» за американское китобойное судно. Китобои нередко нападали на гиляков, сжигали их дома, грабили… Против лоча гиляки ничего не имели. Они хотели быть с ними в дружбе.

— Ну, а устье Амура? — спросил нетерпеливый Муравьев. — Как оно? Что?

— В Петербурге полагают, ваше превосходительство, — ответил Невельской, — что устье Амура напоминает собой топкое болото с тростником, песчаными дюнами, запутанными лагунами. Что вы! Устье красоты неописуемой, неизъяснимой. Река стремится к-морю единым и мощным потоком. Наши шлюпки поднимались вверх по Амуру, везде найдена глубина для морских судов.

Остается добавить, ваше превосходительство, что когда мы спустились на юг от устья и дошли до самой горловины пролива, то увидели два скалистых мыса со стороны материка. Одному из них дали название Муравьева…

В кают-компании прогремело «ура». Снова разливали шампанское, поздравляли друг друга.

— От сахалинского берега, — продолжал Невельской, — тянулась коса, но… что замечательно! Наши сердца трепетно забились. Перешейка там не оказалось, глубины в самый раз!

— А куда же делся перешеек? И англичане и французы уверяли…

— Обман зрения, господа, — улыбнулся Невельской. — Возвращаясь обратно, мы сами видели, что на горизонте материковый мыс сливается с сахалинской косой. Совсем незаметно для глаза, что мыс-то севернее косы!

Дружный хохот покрыл слова Невельского.

— Любезный Михаил Семеныч! — крикнул Муравьев, — Тебе надлежит завтра же отправиться в Петербург с известием о столь замечательном открытии. Повезешь рапорт Геннадия Ивановича. А сейчас, господа, всех прошу ко мне в Аян. Будет пир на всю ночь.

Михаил Семенович Карсаков вместе с рапортом Невельского увез в Петербург и донесение генерал-губернатора князю Меншикову:

«Я вижу, что Невельской превзошел все наши ожидания и исполнил свой долг с тою полнотою, точностью и самоотвержением, которые только можно ожидать от натуры глубокой, беспредельной преданности отечеству. Сделанные Невельским открытия неоценимы для России. Эти открытия заставляют нас безотлагательно приступить к занятию устья Амура, ибо со дня на день должно ожидать, что оно с юга будет занято другими. Это может сделать Америка или Франция, или Англия. Но нет почти сомнения, что это совершится Англией».

Муравьев со свитой выехал санным путем из Аяна в Иркутск, а Невельской со своими офицерами отправился в Иркутск позже, когда «Байкал» был сдан на зимовку в порту Охотск.

Зима в Иркутске выдалась на славу. Приезд морских офицеров — да еще каких! — всколыхнул весь город. Об открытиях Невельского только и было разговоров. В честь экипажа «Байкала» устраивались балы, пикники, маскарады, загородные выезды на тройках.

Невельской готовился к поездке в Петербург. Обработка материалов исследования подходила к концу. Оставалось зайти к Муравьеву.

Николай Николаевич встретил Невельского приветливо, усадил пить чай и тут же с воодушевлением принялся расписывать свой проект укрепления Петропавловского порта.

«Так вот оно что! — пронеслось в голове Невельского. — Выходит, слухи подтвердились».

Геннадий Иванович еще в Аяне и Охотске слышал о намерении Муравьева заняться обороной Камчатки, но все эти полунамеки местных властей пропустил мимо ушей, не очень-то ими интересуясь.

Чем дальше слушал Невельской генерала, тем сильней нарастал в нем протест… «Какой там Петропавловск! Не об этом сейчас должны болеть наши головы», — размышлял он.

Когда генерал заговорил о мощных батареях на фортах Петропавловска, Невельской не утерпел:

— Да и триста орудий, Николай Николаевич, не составят надежного заслона для англичан.

— Как не составят? — изумился Муравьев. — Я лично изучал подступы к Петропавловску.

— Подступы там… согласен… для обороны весьма пригодны, да только Англии незачем пускаться на штурм. Она возьмет нас измором. Пороховые погреба скоро истощатся, войска останутся без провианта. Через Якутск, ваше превосходительство, крупную первоклассную крепость не напитаешь, а морской путь из Кронштадта будет для нас недоступен.

— Вам мало известна политическая и дипломатическая сторона дела, — сухо произнес Муравьев. — Оборона там срочно необходима.

— Она возможна только через Амур. По Амуру можно перебросить крупные подкрепления. Но и то… в случае войны… путь на Камчатку морем и здесь будет для нас недоступен. Нам нужно добиваться свободного плавания по Амуру, чтобы стать в устье и на побережье лимана твердой ногой. Здесь мы защитимся. Здесь мы устоим.

— За Амур нам еще предстоит политическая и дипломатическая борьба, — резко отозвался генерал. — А может, даже и военная. На это уйдет время. Оборона же Камчатки ждать не может!

Невельской пожал плечами:

— Ждать-то, конечно… Это так… Да только оборонять Камчатку нынче мы не в силах.

Муравьев неприязненно улыбнулся:

— Вас, я вижу, не переговорить. Оставим этот разговор, Геннадий Иваныч.

Муравьев вдруг почувствовал, что Невельской ему чем-то неприятен. Чем же? Тем, что возражает ему? «Это так и есть, — подумал генерал. — Заносчив не по чину. И голос оттого резкий, уши бы заткнуть… не слышать. Передают, что он горяч и подчас бешен без границ. Не помнит, что говорит. Да только не со мной… Ах, как он неприятен! Поразительно некрасив, когда злится и еще не в духе. Щурит свои слепые глаза, как сова… И ведь готов вспылить до дерзости. Почему я раньше не замечал, что он так невзрачен? И одет как-то неряшливо…»

После ухода Невельского генерал в раздражении ходил из угла в угол, думал, разговаривал сам с собой.

«Война неизбежна, к ней все тянутся, — рассуждал Муравьев. — У Англии наготове все эскадры… Чуть что — и нашим кораблям пути к Камчатке заказаны. А как и чем ее оборонять? Построить в Петропавловске первоклассную крепость на триста орудий. В обороне там можно выстоять, если создать крупные запасы всего… На худой конец — уйдем в горы, леса. Откроем партизанскую войну неприятелю, вооружим камчадалов. Камчадалы не менее гиляков злы на пришлых китобоев, во всем нас поддержат. Не бросать же Камчатку на произвол судьбы. А Невельской этот дальше своих открытий ничего не видит и видеть не желает. Ослеплен… Славы еще не вкусил, а бродит ею, как на дрожжах. Что ему до Камчатки? Он ее не исследовал, не открывал… и готов хоть завтра «закрыть»..

**

Глава первая

Чиновник по особым поручениям при иркутском генерал-губернаторе Доржи Банзаров положил перо, отодвинул бумаги.

Перед ним сидел сухой, костлявый офицер Леонард Карлович Гюне. Вызван для спроса по весьма щекотливому делу. Дело это для Банзарова почти закончено. А как закончено? По закону и справедливости.

Сняв нагар со свечи, он подвинул папку с бумагами. «Надо перепроверить еще разок, прежде чем делать вывод», — решил он.

— Господин Гюне, — сказал Банзаров, — из Забайкальского казачьего полка доносят, что вы причинили уряднику Андрею Назимову побои стэком. Свидетельствуют о сем неблаговидном поступке казаки Иван Кудеяров и Петр Жарков. Что вы можете сказать?

— Только то, что уряднику досталось по делам и за его дерзости. — У Гюне слегка вздрагивала кожа на щеках, в маленьких слезящихся глазах удивление. — Жалею, что он получиль ошень мало.

— Та-ак-с, господин есаул, — протянул Банзаров. — Ясно.

Про себя подумал: «Врожденная остзейская привычка: чуть что не по мне — получай… по мордасам».

— Желательно, чтобы вы изложили события. Для генерала…

— Извольте выслушайт. Имею честь сообщить, что я с партией бурятов-казачат вель рубку леса от реки Удунги к Байкаль. Взрослые казаки, приставленные к партии, держаль себя дерзостно, непослушно, совершенно противу дисциплины. Я просиль взять их всех под караул и держать в распоряжении…

— Держат, господин есаул, еще как держат! — проговорил Банзаров. — На воде и хлебе-с. В оковах.

— Они сам заслужиль столь суровое наказание. Видите ль, господин Банзаров… Поначалю я быль ошень доволен бурятовыми подростками, которые без ропота шли вперед, еще друг друга понуждая к работе…

Банзаров отметил про себя: «Вот уж истинно пустобрех! Экий реверанс в сторону бедных подростков!»

— И что же дальше? Подростки вдруг пересталь радеть на работе, жаловались на холод, на то, что одежда и обувь изнашиваются.