Четвертый под подозрением - Хьелль Даль

Фрёлик снова вспомнил события шестилетней давности. Обстановку в доме Нарвесена. Там царило уныние. Он помнил беспокойные глаза его матери — тогда за дом отвечала она. Ведь самого Нарвесена не было, когда к нему вломились грабители. Он уехал в отпуск куда-то в жаркие страны — на Багамы, на остров Питкэрн или еще куда-то в таком же роде, и о краже со взломом заявила его мать. Преступление совершилось в доме ее сына. Должно быть, грабители вломились туда ночью или рано утром. Мать Нарвесена жалась в углу дивана, похожая на маленькую птичку, и воображала себе всякие ужасы, а Нарвесен слал из теплых краев инструкции по телефону.

Мысли Франка Фрёлика переключились на Ильяза Зупака. Сейчас он сидит за убийство; отсидел уже больше пяти лет. Похоже, настало время побеседовать с Ильязом Зупаком.

Глава 24

Утро выдалось морозным и холодным. Над дальними горами занимался рассвет. Франк Фрёлик ехал на север по трассе Е6. Впереди начиналась утренняя пробка; на востоке всходило солнце. Он вынул из бардачка солнечные очки. Проезжая над горным хребтом, он смотрел на исторические области Карихауген и Северный Румерике. Поля, поля, похожие на огромные лоскутные одеяла. Три полосы в одном направлении, лимит скорости сто двадцать километров в час и только попутный транспорт. Почти американский пейзаж. Он поставил в проигрыватель диск Дилана Slow Train Coming и щелкнул по заглавной песне. Она была длинная; гитарные аккорды вполне соответствовали его настроению. Особенно хорош был припев. Фрёлик и сам казался себе поездом, который едет медленно, но все же движется вперед. Когда песня кончилась, он поставил ее еще раз и слушал Дилана до самых ворот тюрьмы Уллерсмо.

Его встретил молодой блондин с копной курчавых волос.

— Это вы приехали к Ильязу? — спросил он.

Фрёлик кивнул.

— Я Фредди Рамнес, тюремный врач. — Рукопожатие у парня оказалось крепким, он уверенно посмотрел Фрёлику в глаза и задал еще один вопрос: — Вы знали Ильяза Зупака раньше?

Фрёлик немного удивился, но, чуть подумав, честно ответил:

— Я арестовал Зупака осенью девяносто восьмого. Допрашивал его несколько раз в тот же самый день, а потом давал показания в суде. Больше мы с ним не виделись.

Рамнес с удивлением посмотрел на него.

— Значит, вы приехали к нему по делу?

— Сейчас я в отпуске.

— Можно спросить, какое дело привело вас сюда?

— Личное.

Они обменялись оценивающими взглядами. Фрёлик ждал неприятного вопроса: «Что за личное дело?» Но Рамнес его так и не задал. Франк Фрёлик спросил:

— А что, какие-нибудь трудности? Он не хочет со мной разговаривать?

Врач ответил не сразу.

— Поймите, я тут ни при чем, — сказал он наконец, засовывая руки в карманы, как будто пытался найти там нужные слова. — Дело в его общем состоянии. Ильяз тяжело болен. На самом деле его место в психиатрической лечебнице, потому что здесь мы не в состоянии предложить ему адекватную терапию… — Он снова замолчал.

— Ну и что? — Фрёлик ждал продолжения.

— Его состояние очень тяжелое, по-настоящему тяжелое. Поэтому я решил подготовить вас заранее… — Рамнес хмыкнул. — Ну что, пойдем?

Эхо их шагов отдавалось от бетонных стен. «Очень необычно. Тюремный врач сопровождает полицейского на встречу с заключенным. Правда, он еще молод, наверное, идеалист», — подумал Фрёлик.

Они пришли в одно из помещений для свиданий, где заключенным позволяется проводить время со своими партнерами, а в шкафу заботливо приготовлены презервативы. Однако обстановка в комнате не слишком располагала к интиму: дешевый диван, стол, кресло. Голые стены. Перед радиатором на полу на корточках сидел человек. Сначала Франк Фрёлик его не узнал. Кожа, которая раньше была золотисто-смуглой, посерела. Волосы превратились в жирную спутанную массу, похожую на воронье гнездо; худую сгорбленную спину обтягивала дырявая футболка. Он сидел на корточках, закрыв голову руками, и покачивался, словно медитирующий индус на берегах Ганга. Фрёлик и Фредди Рамнес переглянулись.

— Ильяз! — позвал Фредди Рамнес.

Никакого ответа.

— Ильяз!

Зупак пошевелился, запустил в волосы грязную руку с узкими пальцами и длинными ногтями.

— Ильяз, хочешь колы?

Чувствуя себя полным идиотом, Фрёлик покосился на врача. Фредди Рамнес смотрел на заключенного серьезно и сочувственно.

— Ильяз, к тебе пришли.

На миг Зупак бросил на врача затравленный взгляд, как у испуганного кота; потом снова закрыл голову руками.

— Ильяз, ты не хочешь поздороваться с Франком?

Зупак не шелохнулся.

Фрёлик откашлялся.

— Ильяз, ты помнишь меня?

Никакого ответа.

— Я арестовал тебя шесть лет назад на бензозаправке. Я — тот полицейский, который говорил с тобой потом.

Никакого ответа.

— У тебя была подружка-норвежка по имени Элизабет. Я хотел поговорить с тобой о…

Он замолчал, потому что сидящая на корточках фигура пошевелилась. Зупак забился в угол.

Фрёлик и врач снова переглянулись. Фрёлик сказал:

— Элизабет Фаремо, Юнни Фаремо, Видар Балло, Йим Ройнстад… — Он помолчал, откашлялся и продолжил: — У меня есть фотография Элизабет Фаремо. Хочешь на нее взглянуть?

Никакого ответа.

Фрёлик и врач снова переглянулись.

— М-да, наверное, не слишком удачная затея, — проговорил Фрёлик.

Фредди Рамнес покачал головой. Достал из кармана своей объемной куртки пластиковую пол-литровую бутылку кока-колы и поставил на стол.

— Пока, Ильяз! — сказал он, направляясь к двери.

Они молча шли назад по тому же самому коридору.

— Если мне суждено умереть, пока я работаю здесь, — произнес Фредди Рамнес голосом, дрожащим от гнева, — я бы хотел, чтобы на моем надгробном камне написали, что меня убила норвежская пенитенциарная система. Те, кто наделен правом решать, предоставили мне счастливую возможность выбора: либо привязывать его ремнями, либо каждый вечер накачивать лекарствами, чтобы он не покончил с собой.

— Перед моим приходом вы накачали его лекарствами?

— Естественно.

— Значит, он ничего не помнит?

— Нет. После лекарств он спокоен, но совершенно равнодушен ко всему, что ему говорят. По словам специалистов, примерно такое же действие оказывает лоботомия.

— Что с ним такое?

Фредди Рамнес прошел вперед еще несколько метров. Выпустив пар, он постепенно успокаивался и старался вернуть утраченное хладнокровие.

— Будь я специалистом по психиатрии, я бы, может, вам и ответил. Сейчас я могу помочь ему только одним: подать заявление на его перевод в психиатрическую клинику. Я без конца подаю такие заявления, но мне отвечают отказами. В конце концов, у нас ведь тоже специфическое заведение, верно? — Рамнес поморщился.

Фрёлик не нашелся с ответом.

— Насчет его диагноза я не уверен, — чуть мягче продолжал Рамнес. — В любом случае название болезней — всего лишь ярлыки. Расстройство личности, маниакально-депрессивный психоз, шизофрения — у него может оказаться все что угодно, целый букет. Циники называют то, что с ним происходит, тюремным психозом.

— Как я уже говорил, я общался с Ильязом шесть лет назад. Тогда он был совсем другим.

Рамнес глубоко вздохнул:

— Мне известно только одно: сама болезнь и ее симптомы появились уже здесь, когда он начал отбывать наказание. Как раз тогда, когда я только попал сюда. Страх, постоянные ломки, паранойя… Со временем симптомы усиливаются.

— Его кто-нибудь навещает?

Рамнес остановился и недоверчиво посмотрел на Фрёлика:

— Фрёлик, вы производите впечатление порядочного человека. Однако мы сейчас переходим в ту область, где я связан профессиональной обязанностью хранить тайну, а вы не имеете права меня допрашивать.

Глава 25

Впервые за восемнадцать лет инспектор Гунарстранна взял отгул. Накануне вечером он обнаружил, что Калфатрус не плавает, как обычно. Налив себе виски, он подсел к аквариуму и стал следить, как мечется его рыбка. Калфатрус двигался как-то рывками.

Он заснул в кресле, а когда проснулся, ему уже не захотелось ложиться спать. Он снова стал наблюдать за золотой рыбкой, подсвеченной светом уличного фонаря. Он понимал: что-то не так. На крошечную долю секунды он представил, как идет по улице, неся в целлофановом пакете рыбку, как сидит в очереди в ветеринарной клинике.

«Ну и что с вашим любимцем»? — «Да понимаете, он разучился плавать по прямой».

Что и говорить, положение не самое приятное. И все же ему все больше делалось не по себе. До сих пор он был уверен, что Калфатрус его переживет. Когда он заподозрил, что все будет наоборот, его охватил страх. Он пробовал убедить себя, что его подозрения беспочвенны. Кого он жалеет — рыбку или себя? Почему он беспокоится? Может, его терзает страх одиночества? Ему непривычно будет жить без Калфатруса? А может, он не такой эгоист и его просто заботит здоровье рыбки? Интересно, чувствует ли рыбка боль?