Тринадцать мнений о нашем пути - Николай Романецкий

47. Вопрос:

Как может, на Ваш взгляд, измениться система человеческих ценностей, если человек обретет бессмертие?

Эдуард Геворкян: Бессмертие превратит человека в некое существо, система ценностей которого, скорее всего, антагонистична нашей. Поэтому интерес к ней может быть сугубо прагматический: надо хорошо изучить врага.

Олег Дивов: Резко возрастет ценность отдельной жизни.

Кирилл Еськов: Надо полагать, немедленно начнутся поиски «Эликсира Смерти».

Александр Житинский: А зачем человеку бессмертие? Это же очень скучно. Это по-настоящему трагично.

Андрей Измайлов: Сразу договоримся: бессмертие и неуязвимость — не синонимы. То есть имеется в виду бессмертие как нестарение организма. Тогда система человеческих ценностей не изменится ни на йоту. Зато в разы вырастет число сомнительных несчастных случаев, странноватых дорожно-транспортных происшествий, да просто тривиальных заказных убийств. Ведь надо решать кучу бытовых проблем — с жилплощадью, с провиантом, с гардеробом, с деньгами, наконец! А тут откуда ни возьмись — бессмертие, чтоб его! Человек же… см. в который раз ответ № 3. Да! И мораторий на смертную казнь отменят-таки. Иначе что же — вечно корми-пои-выгуливай ирода бессмертного?! На средства налогоплательщика?! Дудки!

Андрей Лазарчук: Поскольку я не вижу смысла в этом действе, мне не хочется рассуждать и о «ценностях».

Святослав Логинов: Бессмертие подразумевает вечность, человек — конечен. Поэтому индивидуального бессмертия быть не может по определению, ни в материальной оболочке, ни в какой иной. Так что даже если встать на точку зрения идеализма, всё равно главный постулат всех религий — индивидуальное бессмертие души придётся отбросить.

Евгений Лукин: Я даже видел этого человека по телевизору. Думаю, принципиально система ценностей не изменится: у кого власть, у кого деньги — у того и бессмертие.

Сергей Лукьяненко: Люди, разумеется, станут более осторожны. Возможно — менее агрессивны. В итоге, возможно, мягко и очень неторопливо вымрут.

Сергей Переслегин: Человек не обретет бессмертия.

Геннадий Прашкевич: Бессмертия не предусмотрела природа.

Может, это и есть указание на то, что природе не нужны струльдбруги.

А нам? Обществу? Вдруг бессмертие это правда нечто вроде тотальной бессонницы? Мир стариков, потерявших возможность размножаться… Страшней картины не придумать.

Вячеслав Рыбаков: Понятия не имею. Умозрительный вопрос. Как изменилась бы система ценностей, если бы люди стали бесполыми? Решительно изменилась бы, но современным двуполым людям это совершенно неважно — это были бы уже не они, и это был бы уже не их мир. Человеку интересен только он сам, такой, как он есть. То есть под рюмочку повитийствовать на эту тему можно, конечно, но… Рано. Проблема еще не встала всерьез.

Борис Стругацкий: Очевидно, что измениться она должна значительно. Конкретности же я представить себе не могу, пока не уточню всех деталей. Что понимается под бессмертием? (Машина меня задавить может?) Как насчет старения? (Или я не просто вечен, но еще вдобавок и вечно молод? И сколько же мне тогда биологических лет?) Болезни. Я болею? Если да, то чем? Как насчет проказы? Или ВИЧ-инфекции? Очень важный вопрос: как обстоят дела с мозгами? Склероз, нет? Емкость памяти постоянная или, все-таки, меняется со временем? А прирожденная глупость — она так и остается со мною навсегда?.. Ну, и так далее. Сами понимаете, что система ценностей 30-летнего молодца с идеальным здоровьем и с блистательной гроздью талантов вдобавок будет разительно отличаться от системы ценностей рядового свифтовского струльдбруга.

48. Вопрос:

Что победит, в конечном итоге, — культура или бескультурье?

Олег Дивов: Образованщина победит, образованщина.

Кирилл Еськов:

Ну, поскольку любой проигравший (а они всегда в большинстве, по определению) объявляет «настоящей культурой» именно себя, любимого, а победителей — «попсой», ответ вполне очевиден.

Александр Житинский: К сожалению, победит глупость.

Андрей Измайлов: Бескультурье, притворившись культурой. Если конечным итогом считать хотя бы день сегодняшний. Примеров из области литературы, музыки, живописи не привожу. Любой даже неискушённый навскидку сам приведёт с дюжину примеров. И не ошибётся.

Андрей Лазарчук: Ну, вообще-то бескультурье — это ведь не полное отсутствие культуры, это просто иная культура, протокультура. Она всегда моложе, энергичнее и активнее. Поэтому она всегда побеждает — вот уже несколько тысячелетий подряд.

Святослав Логинов: То, что победит, в конечном итоге и будет называться культурой. Прекрасно то, что считается прекрасным, иного содержания у него нет. Джером К. Джером в шестой главе своего романа рассуждает о судьбе пошленькой фарфоровой собачки, стоящей у него на камине: «Но более чем вероятно, что лет двести спустя, при каких-нибудь раскопках из земли будет извлечена эта самая собачка, лишившаяся ног и с обломанным хвостом. И она будет помещена в музей как образчик старинного фарфора, и её поставят под стекло. И знатоки будут толпиться вокруг неё и любоваться ею». До 2288 года ещё очень далеко, но зайдите в Эрмитаж и там, на постоянной выставке английского фарфора, вы увидите фарфоровую собачку, над которой так издевался знаменитый сатирик. Но неужто кто-то скажет, что Эрмитаж проповедует бескультурье? Культура постоянно изменяется, ушёл в прошлое жанр оды или высокое искусство перемножать числа, записанные римскими цифрами. Ни один человек на свете не может сегодня умножить MDCLXXXVI на MCCII, не переведя предварительно эти числа в арабскую форму записи. И в пушкинскую эпоху таких людей уже не было. Так что же. будем считать, что бескультурье победило ещё в пушкинскую пору? Могут сказать, что сейчас людей захлёстывает самая низкопробная пошлость, но ведь такое положение вещей было всегда! Русский романс, пошлый и слезливый, ныне считается высоким искусством. «До гроба вы клялись любить поэта! Страшась людей, страшась людской молвы, вы не исполнили священного заве-ета!..» — это как, проходит по разряду культуры? Таки-да, проходит. Романс этот поют уже сто лет и будут петь ещё двести. То же случится и с нынешней попсой. Надеюсь, что «Розовые розы» завянут бесповоротно, но что-то непременно останется и войдёт в общий фонд культуры. Так что хоронить культуру немножко преждевременно.

Евгений Лукин: Не совсем понял, что имелось в виду. Станем ли мы взаимно вежливы? Мне кажется, это несущественно. Вежливо можно и на тот свет отправить. Были случаи, были.

Сергей Лукьяненко: Культура. Только такая, что мы бы ее приняли за бескультурье.

Геннадий Прашкевич: Вы меня спрашиваете!

Вячеслав Рыбаков: Прежде всего, не надо путать культуру с эрудицией и прочими подобными вещами. Если мы будем просто полагать, что человек, который помнит таблицу умножения, уже тем самым более культурен, нежели тот, кто ее не помнит, — мы не поймем сути дела.

Во-вторых, всегда есть опасность, что человеку одной культуры человек другой культуры может показаться некультурным. Потому что другая система ценностей и мотиваций.

Я об этом довольно много писал, и чем выворачиваться сейчас наизнанку, пытаясь выговорить другими словами то, что уже сказано, просто приведу пару цитат.

«Скажем, оказавшись с семьей в тонущей лодке, добродетельный европеец первым делом, скорее всего, будет спасать своего ребенка, потому что дети — цветы жизни, потому что ребенок беспомощнее любого взрослого, потому что в него уже столько вложено, потому что ребенок — это шанс на бессмертие. Добродетельный китаец в той же ситуации начнет, скорее всего, с отца — потому что отец дал ему жизнь и воспитание, потому что детей можно других народить, а отца другого себе не сварганишь, потому что отец стар и слаб, но мудр, и без него в жизни, как в потемках… И та, и другая позиции оправданны, и даже не скажешь, какая из них лучше. Нет критерия, который позволил бы взглянуть на проблему объективно, сверху, извне культуры, взлелеявшей ту или иную модель. Вне культуры — это начать спасение с себя».

Это из статьи «КНДР против СССР».

«Похоже, вообще все то, что мы называем духовной жизнью, в очень большой степени обусловлено именно всякого рода запретами. Они возникают объективно, а мы потом либо, если соблюдаем их, придумываем им благородные оправдания, высокие смыслы, чтобы как-то смягчить причиняемые ограничениями страдания, либо, если их нарушаем, придумываем уже нарушениям высокие смыслы, чтобы оправдаться. И это не лицемерие, в этом нет ничего худого. Я думаю, цивилизация вообще начинается тогда, когда то, что физически, физиологически вполне можно бы сделать: убить, изнасиловать, бросить одного умирать, без спросу забрать себе, не выполнить то, что тебе поручил старший, громко испортить воздух, сидя за обеденным столом, — становится совершенно нельзя по каким-то выдуманным, чисто духовным, искусственно, казалось бы, сконструированным причинам. И, с другой стороны, она кончается, когда все это становится снова можно. Людей не труд создал. Трудятся и пчелы, и бобры. Людей создали запреты. Ветхий запрет, Новый запрет… А разрушение запретов вновь делает из человека животное, одни лишь производственные навыки остаются. Квалифицированное стадо — все равно не более чем стадо… Современная цивилизация поработила человека так, как никакой рабовладелец не порабощал, никакой феодал. С хозяином можно договориться, подольститься к нему, подремать, пока он не видит… Конкурентный производственный процесс не обманешь и улестишь. Почти перед каждым человеком в течение двух третей, а то и трех четвертей каждых суток жизни стоит выбор: или нищета и прозябание, или предельное напряжение всех сил. И вот, чтобы скомпенсировать эту чудовищную и безысходную распятость на бешеном ритме производства ради потребления и потребления ради производства, современное общество позволяет — не заставляет, Боже упаси, демократия же! — но: позволяет и даже исподволь одобряет то, что в часы досуга человек становится скотом и хамом. Оно называет это раскованностью и непосредственностью — и противопоставляет элементарной воспитанности, называя ее лицемерием, чопорностью и ханжеством. Так создается иллюзия свободы…»