Бельканто на крови (СИ) - Володина Таня

— Да, но когда он вырастет, то не сможет полюбить женщину.

— Почему ваша милость так думает? — возразил старик. — Многие женщины не против кастратов.

— А разве они пригодны к постельным делам?

— Я, конечно, сам не проверял, но итальянки сходят по ним с ума, — лукаво улыбнулся старик. — Говорят, они более пылкие и искусные любовники, чем нормальные мужчины. — Вкрадчивый голос понизился до шёпота: — А ещё говорят, что они неутомимы и могут заниматься любовью ночи напролёт. К тому же детей от них не бывает — мечта любой женщины!

Барон задумчиво одарил старика серебряным далером. Забрался на коня, подведённого Юханом, и медленно поехал к воротам Верхнего города.

Он не заметил, как старик бросился к своему другу-фокуснику, лежавшему в каменной нише, и радостно показал ему заработанную монету. И уж тем более не заметил, что на дряблой шее фокусника надулись лиловые чумные гнойники.

37

Барон не был приглашён на премьеру, но счёл это досадным недоразумением. Он надел лучший костюм из серого шёлка и пышный пепельный парик. Если он не может увидеть Маттео в доме Катарины Майер, то увидит в резиденции губернатора. Вряд ли Стромберг решится на публичный скандал, чтобы не допустить на концерт одного из самых знатных аристократов Калина.

Но он ошибся. Стражи, охранявшие дворец, получили приказ не впускать барона Линдхольма и намеревались честно исполнить предписание. Они не смели прикоснуться к барону, но загородили вход своими телами и недвусмысленно взялись за эфесы шпаг. Гости графа, ставшие свидетелями унизительной сцены, возмущенно обратились к начальнику стражи, который вежливо, но твёрдо ответил:

— Прошу прощения, господа, я выполняю приказ губернатора.

Эрик клокотал от злости, понимая, что даже с боем не прорвётся через строй солдат. В глубине зала он заметил Томаса, который испуганно жался к лестнице и вытягивал шею, чтобы получше видеть происходящее. Эрик махнул ему перчаткой. Паж приблизился к распахнутой двери и просочился между стражниками на мраморное парадное крыльцо:

— Ваша милость…

Эрик отвёл его в сторонку:

— Ты можешь передать графу Стромбергу то, что я скажу? Дословно.

— У меня хорошая память, ваша милость.

— Тогда передай: «Если вы хотите неприятностей, я вам такое устрою, что чертям в аду станет жарко». Запомнил?

— Да. Господи, как подумаю, что из-за меня поссорились граф и барон, так сразу мурашки по всему телу! Это так волнительно! А вы скучали по мне? — Томас облизнул пухлые губы.

— Если я попаду внутрь, то дам потрогать свою скуку.

Паж просиял и убежал во дворец. Он вернулся довольный и шепнул начальнику несколько слов. Солдаты безмолвно расступились перед бароном, и тот, гордо вскинув голову, прошагал мимо них в сторону Белого крыла. Значит, Стромберг испугался скандала. Хорошая новость!

Огромное помещение с готическими витражами и полукруглыми стенными нишами всегда использовалось для проведения праздников. Звук поднимался под сводчатый потолок и, многократно отражаясь от стен, обрушивался вниз с необычайной силой. Музыканты, которых изредка приглашал губернатор для выступлений, очень любили этот эффект. В детстве Эрик развлекался, тихо произнося непристойности, которые послушное эхо разносило по всему залу, заставляя хохотать молодого в ту пору графа и такого же молодого барона. У Эрика защемило в груди — как всегда, когда он вспоминал любимого отца и его лучшего друга.

Сейчас ниши были украшены гипсовыми мужскими статуями, и зал неуловимо напоминал об Италии и её элегантных виллах, полных солнечного света и античных скульптур. Часть зала была отгорожена и представляла собой небольшую приподнятую сцену, закрытую роскошными малиновыми портьерами.

На авансцене выстроились вазы, наполненные цветами. Там были алые тюльпаны, свидетели страсти персидского царя, жёлтые нарциссы, бесконечно любующиеся своей мальчишеской красотой, лиловые гиацинты, рождённые из крови любовника Аполлона, и охапки белой сирени — благоуханной, как сама любовь. А «хвостики» у гипсовых юношей действительно оказались маленькими, зато круглились нетронутые тестикулы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Воспоминание о юноше, лишённом того, чем могли похвастаться даже статуи, обожгло барона ощущением фатальной несправедливости. Ради Маттео он надеялся, что хотя бы часть скабрезных сплетен, поведанных старым музыкантом, была правдой. Сам он в эти сплетни не верил: ладонь слишком хорошо помнила безжизненность плоти.

Перед помостом в затейливом порядке стояли кресла: в первом ряду — три, во втором — пять, в третьем и четвёртом рядах — по несколько десятков. Барон усмехнулся, оценив попытку графа соблюсти феодальную иерархию в храме искусства. Как всегда, Стромберг жёстко придерживался правил.

Эрик вальяжно пробирался вперёд, останавливаясь поцеловать пальчики самым добродетельным и некрасивым дамам. Он выбрал кресло в первом ряду, по правую руку от Стромберга. По левую чинно сидела графиня. Он присел, небрежно распахнув фалды модного камзола, и закинул одну ногу на другую, разглядывая самописную программку концерта. Граф покосился на него, и барон, сладко улыбнувшись, склонил голову в знак приветствия. Ответив чопорным кивком, Стромберг отвернулся. Желваки перекатывались под туго натянутой кожей.

Когда вельможи устроились на своих местах, а немногочисленные допущенные слуги сгрудились в дальнем конце зала, Стромберг дал знак начинать. Тяжёлые малиновые занавеси раздвинулись, обнажив задник в виде синего ночного неба со звёздами и таинственной луной. Зрители захлопали, радуясь предстоящему развлечению. Легендарные кастраты ни разу не выступали в Калине, и все сгорали от любопытства.

Первым на сцену вышел Мазини в чёрном костюме, украшенном скромным кружевным жабо и манжетами. Он подошёл к старинному графскому клавесину — изящному расписному инструменту на гнутых ножках — и церемонно поклонился хозяину дворца:

— Позвольте представить вашему вниманию блистательного певца из Неаполя — синьор Маттео Форти!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍38

Из-за боковой кулисы появился Маттео. Белоснежный шёлковый камзол, затканный райскими птицами, — тот, который Эрик видел в шкафу, — сиял на фоне звёздного неба, как бриллиант на тёмном бархате. Высветленное пудрой лицо, подведённые глаза и красные губы артиста притягивали внимание. Вместо привычного парика Маттео надел переливающийся блёстками головной убор с разноцветными перьями, из-под которого выбивались чёрные локоны. Он с обворожительной улыбкой обвёл собравшихся взглядом и увидел в первом ряду барона. Отшатнулся, как от удара, и растерянно отступил вглубь сцены. Улыбка его погасла.

Эрик не отрывал от Маттео глаз. По залу пробежал шёпоток: никто, кроме графа и барона, не понимал, чем вызвана заминка в выступлении.

Маттео в волнении посовещался с маэстро, и тот объявил:

— Синьор Форти желает открыть выступление арией, которая не указана в программе, — и ещё раз низко поклонился.

Затем он сел за клавесин и легко пробежался пальцами по клавишам. Раздалась тревожная мелодичная музыка. Все притихли. Мазини играл медленно, словно в печальной задумчивости, и так же задумчиво Маттео пропел первую фразу:

— Я презираем и обесчещен…

Он пел негромко и доверительно, как будто рассказывал историю задушевному другу, который поймёт его и не осудит. Эрик не нуждался в либретто, чтобы перевести с итальянского строки, полные мучительного стыда. Его щёки вспыхнули, когда он заметил, что Маттео пристально на него смотрит.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— О небеса, где я ошибся? О небеса, где я ошибся?! — голос Маттео окреп и наполнил пространство, заставляя сердце биться чаще.

Барону казалось, что слух и зрение его обманывают. Человеческое горло не могло издавать таких звуков! Чарующая теплота женского голоса соединилась со зрелой чувственностью мужского и хрупкой нежностью детского. Барон затаил дыхание и оцепенел, не в силах осознать, что за чудо с ним происходит. Ангельские крылья обняли его и подбросили в бездонную головокружительную высь. Сердце зашлось от забытого чувства полёта, а на глазах вскипели слёзы от неизбежности падения. Всё, что он мог в тот момент, — страдать, скорбеть и раскаиваться в своём поведении, доподлинно зная, что Маттео нигде, ни в чём, ни разу не ошибся.