Бельканто на крови (СИ) - Володина Таня

— Он не любил меня, он мне неверен…

Какие страшные правдивые слова! Барону хотелось заорать, закрыть уши руками и убежать, но он вцепился в позолоченные подлокотники кресла и подался вперёд, впитывая музыку, как растение в засуху впитывает дождь. Его затопила нестерпимая боль.

— И всё же он — моя надежда… Моя надежда. Надежда! — слетело с губ Маттео горькое признание. Он повторял его снова и снова, жестоко бичуя себя за слабость.

Его обесчестили и бросили — но он ещё надеялся на что-то! На судьбу, на бога или, может быть, на милость того, кто сидел в этом зале и слушал его пение, замерев от благоговейного восторга, смешанного с самым жгучим и глубоким раскаянием. Отвергнуть любовь существа, упавшего в его постель прямо из Эдемского сада, — да как он посмел?!

Барон не отводил взгляд. Они смотрели друг на друга, пока голос Маттео хрустально звенел, вибрировал и переливался соловьиными трелями. Эрик не видел ничего, кроме страдающих голубых глаз. Последние ноты взлетели под каменные своды и тихо опустились на головы ошеломлённых зрителей нежнейшей драгоценной пылью. Наступила тишина.

Люди вскочили, бешено аплодируя и крича «Браво!». Эрик вскочил вместе со всеми. Он хлопал, не чувствуя, что его ладони не соприкасаются, а лицо предательски залито слезами. Он шатался, словно перепил немецкой яблочной водки. В ушах гремел последний аккорд, даруя смутную надежду на счастье. Занавес закрыл певца и маэстро от зрителей.

Эрик бросился по ступенькам, ведущим за кулисы. Дверь закрыта! Он принялся колотить в неё:

— Маттео, откройте! Вы не можете прятаться от меня вечно! Мы должны объясниться!

Стромберг, от чьего ревнивого внимания не укрылось лихорадочное состояние барона, сделал знак страже. Эрика тут же скрутили, не беспокоясь больше о его высоком положении. Пока его стаскивали со ступенек, он перевернул три цветочные вазы и облился водой. Нарцисс и Гиацинт, забыв о стыдливости, сплелись в жарком объятии на беломраморном полу. Маттео безутешно рыдал за кулисами. В программе оставалось ещё десять знаменитых арий, и ради графа Стромберга он намеревался исполнить их все. Но сначала ему нужно было оплакать свою любовь.

Кресло по правую руку от графа никто занять не рискнул, оно стояло пустым до конца представления.

39

Я презираем и обесчещен.

О, небеса, где я ошибся?

Он не любил меня, он мне неверен,

И всё же он — моя надежда.

Незамысловатые стихи огненными письменами отпечатались в сердце барона. Внутренним взором он видел Маттео, стоявшего на фоне звёзд. В нём не было ни застенчивости, ни привычной мягкости. Только предельная, пугающая честность, похожая на предсмертную исповедь, когда уже не ищешь оправданий и не ждёшь сочувствия, а, словно книгу, открываешь свою душу перед последним, самым милосердным читателем.

Эрик осознал, как безнадёжно виноват перед Маттео. Убедительные доводы, которыми он тешился, вмиг стали нелепыми и смешными. Он как варвар надругался над чувствами талантливого, чистого, религиозного человека и даже не сразу понял, какое зло сотворил. Эрик с ужасом думал, что граф Стромберг оказался прав, когда предупреждал итальянца об опасности. Он разбивает жизни и сердца!

Эрик ощутил потребность всё исправить. Он страстно желал искупления и прощения, но понятия не имел, что нужно делать.

***

Юхан с красным от солнца лицом объявил, что пришёл граф Стромберг. Эрик поспешил к нежданному гостю. Тот стоял у распахнутых в морскую даль окон и наслаждался ветерком, вздувавшим лёгкие занавески.

— Ваша светлость, — учтиво поклонился Эрик. — Рад видеть вас в своём доме после столь долгого отсутствия.

Граф нехотя оторвался от созерцания водной глади и обернулся. Его обычно каменно-суровое лицо сегодня выглядело доброжелательным.

— Я тоже рад вас видеть, Эрик, — просто ответил он.

Эрик вздрогнул от радостного узнавания этого тёплого дружеского тона. Граф продолжил:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Я пришёл поговорить с вами. Я думаю, так больше продолжаться не может. Слухи о вас и синьоре Форти распространились быстрее пожара. Ваше скандальное поведение на премьере дало людям повод трепать ваше имя.

— Боюсь, я ещё хуже, чем обо мне судачат! — вырвалось у барона в порыве самобичевания.

— Возможно, — согласился граф, — но всё-таки древнее имя Линдхольмов нужно защищать от подобных пересудов.

Барон устыдился. Как последний представитель дворянского рода, он болезненно относился к напоминаниям о его древности и не выносил упрёков в том, что пяток сопливых наследников не носится по гулким залам его дворца. Однако Эрик хотел верить, что граф печётся об имени Линдхольмов с благими намерениями, а не чтобы его уколоть.

— Что я должен сделать, ваша светлость?

— Вы должны заявить, что он вас домогался. Синьору Форти предпишут покинуть город, и слухи утихнут.

Эрик уставился на графа:

— Вы предлагаете донести на Маттео?

— Да.

— Но это ложь. Он не домогался меня.

— Я знаю, что он вас преследовал.

— Ах, какая ерунда!

— Он сам рассказал.

— Нашли, кого слушать.

— Даже если это ложь, вы должны обвинить Форти, чтобы обелить себя. Не понимаю, почему вы отказываетесь. Вы не защищали Томаса, когда его пороли за воровство пряжки, хотя сами же её и подарили. Тогда вас ложь не смущала?

— Не сравнивайте синьора Форти с Томасом! — мысль о том, что этих двоих можно поставить на один уровень, глубоко возмутила барона.

— Но почему?

— Потому что я люблю Маттео! — ответил Эрик. — Я не смогу причинить ему вреда. Если имя Линдхольмов потускнеет и покроется позором от этой любви — что ж, я постараюсь это пережить, всё равно не будет никаких Линдхольмов после меня.

Граф покачнулся, будто получил пощёчину:

— Любовь — это высокое духовное чувство, а не тот разврат, которым вы занимались с Форти! При первой же опасности для собственной шкуры вы предадите его, как предавали всех остальных. Это не любовь, Эрик! — в голосе графа послышался прежний пыл проповедника.

— Откуда вам знать, что такое любовь? — парировал барон. — Не воображайте себя святым мучеником только потому, что вам не достало смелости любить кого-то по-настоящему. Даже евнух оказался мужественнее вас!

— Вы будете гореть в аду за богохульство! — пригрозил на прощание граф.

— Главное — подальше от вас!

Чуда не случилось. Заколдованный Стромберг не желал превращаться в доброго дядюшку. К Эрику подошёл Юхан, встал рядом у окна и нетерпеливо спросил:

— Ну, что он сказал?

— Тебе зачем? — поинтересовался барон.

— Так всех касается. Война же!

— Какая война?

— Он что, ничего вам не сказал? — Юхан махнул на горизонт.

Эрик выглянул в окно и не поверил глазам: три мощных линейных корабля выстроились на рейде Калина. Пять быстроходных фрегатов с чугунными пушками на палубах патрулировали выход из бухты, а между ними сновали плоскодонные вёсельные струги. На всех кораблях развевались Андреевские флаги с голубыми крестами. Русский царь пришёл отобрать Балтику у шведского короля.

— А стена? — спросил Эрик.

— Я сегодня поднимался на башню, смотрел на стену, — ответил Юхан. — Южные ворота заблокированы. Восточные — пока нет, но это вопрос одного дня. Русские войска всё подходят и подходят — наверное, Рига сдалась. А Северные Морские ворота можно и не осаждать, всё равно они простреливаются из корабельных пушек.

— Стромберг ничего мне не сказал… Какие ещё новости?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Крестьяне бросают деревни и бегут в Калин. Губернатор приказал всех пускать и размещать в Нижнем городе. Карлсон с ним согласен.

— Редкое единодушие. Что ещё?

— Ходят слухи, что русские принесли чуму, — с расширенными от страха глазами сказал Юхан.

— Господи, спаси нас!

В тот день, впервые по собственной воле, барон отправился на заседание губернаторского совета. Война — не время для личных конфликтов.