Книга Кохелет - Ави Иона

* * *

Попытаемся разобрать эти гипотезы – разумеется, вкратце. И, видимо, не в обозначенном порядке.

* * *

Высказанная частью критиков гипотеза о том, что Автор сознательно избрал необычную манеру изложения – наряду со своими взглядами воспроизведя и взгляды своих «идеологических противников» – гипотеза эта выглядит достаточно экзотично и довольно уязвима для критики. Приведём лишь одно – возможно, даже не решающее – соображение: если бы Автор действительно задался подобной целью, он подошёл бы к ней куда более добросовестно. Книга в этом случае действительно вышла бы «двуплановая», «двусмысловая», отражение – хотя бы в мало-мальски равных пропорциях – двух полярных точек зрения. Получился бы настоящий диалог, диспут – в точно таком же виде, как, кстати, чуть более древняя Книга Иова. А в Книге Кох̃е́лет, как известно, 12 глав, 222 стиха, и из них – всего лишь две (!) коротенькие цитатки из Торы (да ещё несколько маловразумительных сентенций об обетах в V главе). Уже это одно должно нам о чём-то говорить.

* * *

Заслуживает внимания гипотеза о том, что Автор сам – сознательно – «разбавил» свои еретические рассуждения вполне благочестивыми репликами, чтобы уберечь от преследований ортодоксов свою Книгу и себя самого. По-видимому – даже и не на первый взгляд – эта гипотеза наиболее близка к истине. Она, например, хорошо объясняет, почему вставки Второго редактора сделаны на редкость неумело, неуклюже, откровенно и даже вызывающе выпадая из контекста. Согласно этой гипотезе, Второго редактора не было вообще: его дописки принадлежат самому Автору, который позаботился и о том, чтобы в Книге имелось кое-что и из религиозной премудрости, и о том, каким образом не вводить в заблуждение этими дописками читателя, близкого ему по духу, способного отделить подлинный текст от рассчитанной на ортодоксов «шелухи». Именно поэтому эта ненужная «шелуха» видна в тексте, что называется, невооружённым глазом. Однако в таком, частично «отредактированном» самим Автором виде, Книга, вероятно, попала в руки Первого редактора, который решил, что религиозной премудрости в ней всё-таки недостаточно, да и хорошо бы добавить кое-что на другие темы (вставки VII-9, VII-29) – что он и сделал – своим характерным языком, что в конце концов привело к путанице, установлению чисел редакторов, идентификации вставок и т.п.

* * *

Что касается точки зрения, согласно которой Автор находился под влиянием сразу двух афинских школ – стоиков и эпикурейцев – вследствие чего он так и не смог выработать цельного мировоззрения и Книга получилась эклектической, – она, без сомнения, имеет право на существование. Влияние стоиков и эпикурейцев – сложный вопрос, но сводить только к этому противоречия Книги было бы неверно. Без сомнения, Автор, как и любой образованный иерусалимлянин той эпохи, был – хотя бы и в общих чертах – знаком и с учением стоиков, и с учением эпикурейцев. Но в результате этого знакомства элементы философского учения эллинов сплавились в творчестве Автора в нечто совершенно самостоятельное, в корне отличающееся и от эпикурейского, и от стоического миропонимания. Элементы античной философии почти неузнаваемо переплавились в совершенно особое мировоззрение, в рамках особого еврейского менталитета, который во многом отличен от эллинского и даже противоположен ему. Основное в философии стоицизма – твёрдость и невозмутимость духа, у эпикурейцев – наслаждение жизнью и безмятежность; у тех и других – достаточно отстранённое, умозрительное отношение к исповедуемым ими истинам. У Автора же – безнадёжность, безысходность, отчаяние («Тщета без смысла, – всё тщета!» – XII.8); впечатление, при котором Книга, задуманная и начатая как нормальный философский трактат, совершенно незаметно, неуловимо оборачивается поистине криком отчаяния, поэмой о чудовищности Смерти и Небытия, о вопиющем безразличии Бога, о жестокости и необъяснимой абсурдности управляемого им мира. Одна только XII глава Экклезиаста – это потрясающее, не имеющее в литературе никаких аналогов описание смерти, смерти вообще, смерти как катастрофы, личностного Апокалипсиса, ожидающего всех и вся. При таком ощущении тема Бога должна была задевать Автора неизмеримо болезненнее, мучительнее, неотвязнее, чем какой-нибудь безличный и очень мало касающийся человека стоический Фатум. Дело не в советах проводить жизнь в покое и веселье – это только малые «крохи» стоицизма и эпикурейства, попавшие в Книгу; акцент совсем в другом: Книга, её содержание – это трагедия, выражение трагедии, отображение трагедии бессмысленности мира. «Перед лицом» у Кох̃е́лета была их отечественная Книга Иова, где с предельной остротой и болью всё те же «проклятые» вопросы: о безразличии, бездействии, несправедливости Бога. Такого накала теологической мысли, таких метаний ни стоицизм, ни эпикурейство даже отдалённо не знали. Поэтому было бы, по меньшей мере, неуважением по отношению к Автору сводить некоторые – позволю себе сказать, во многом надуманные – из противоречий Книги Кох̃е́лет просто к плохо переваренной мешанине из элементов философии древних эллинов.

В конце концов, дело вовсе не в заимствовании Автором неких элементов эпикурейских и стоических идей (на чём так настаивают иные комментаторы). Такого заимствования, видимо, не было вообще. Дело в «конвергенции» идей. В биологии «конвергенция» – это возникновение очень похожих видов, изначально, возможно, совсем разных, под давлением одинаковых внешних обстоятельств. То есть – оставим в покое биологическую терминологию – любой философ, любой школы, оперируя несколькими одинаковыми заданными ему фундаментальными понятиями – Жизнь, Смерть, безразличие Бога – неминуемо придёт к тем же выводам, что и стоики, и эпикурейцы, и Кох̃е́лет. Если смерть неотвратима и за гробом – ничто, если жизнь – тяжкое и бессмысленное бремя, если Бог безразличен к участи людей – что ещё можно посоветовать человеку, как не проводить жизнь в покое и радости? Что ещё по этому вопросу можно «изобрести»? Кох̃е́лет додумался до этого – единственно возможного и неизбежного – вывода совершенно самостоятельно – так же, как до него совершенно самостоятельно не могли не прийти к тем же выводам и стоики, и эпикурейцы. Надо совсем не уважать Автора, чтобы в этом – в сущности, элементарном – выводе о единственно доступном человеку на этой Земле счастье – усматривать беспомощное эпигонство учений стоиков и эпикурейцев. Подобная же «конвергенция идей» присутствует и между древнеегипетским «Арфистом» и Кох̃е́летом, и между Кох̃е́летои и Хайямом – так неужели мы должны считать Кох̃е́лета плагиатором «Арфиста», а Омара Хайяма – плагиатором Кох̃е́лета.

(Необязательное отступление)

Меня всё-таки задевает предположение, что Кох̃е́лет «надёргал» у древних эллинов то там, то здесь по идейке-две для своей Книги.

Если уж речь зашла о стоиках и эпикурейцах, позволю себе высказать следующее мнение. Философия эллинов – при всём её колоссальном просветительском влиянии на мировую культуру – увы, всё же оказалась, в