Дневник отчаявшегося - Рек-Маллечевен Фридрих

И так мы живем своей жизнью дикарей, не имеющей истории. Господин Бруно Брем, который всего несколько лет назад выступал против еврейских писателей, пишет кровожадные статьи о жертвах, найденных в Лемберге, и причастности к ним ЧК[174], перекладывая всю вину на евреев. И так вегетируем мы в Германии без достоинства, правды и справедливости. Чернь, к которой относятся в некотором смысле все, на ком нет свастики, голодает… Бонзократия, состоящая из бывших портных, бесполезных банковских клерков, недоучившихся студентов-теологов и семинаристов, проповедует законы полевого лагеря и живет на «дипломатические марки», обеспечивающие тройное жалованье: когда гауляйтер Вагнер в последний раз посетил мой маленький уездный городок, были зарезаны почти все куры в округе, чтобы покрыть потребности этого высокого штаба пьяниц и будущих заключенных. У герра Гитлера есть свой сад в Зольне под Мюнхеном, охраняемый эсэсовцами и окруженный высоковольтными проводами, в котором выращиваются овощи для стола вегетарианца Тамерлана. Тем временем химический дьявол немецкой пищевой промышленности обрушивает свой гнев на плебеев. Сахар делают из еловой древесины, кровяную колбасу (и это не легенда!) — из порошкообразной муки буковой древесины, пиво — вонючий бульон из молочной сыворотки. Пищевые дрожжи делают из коровьей мочи, джем, чтобы имитировать настоящие фрукты, «окрашен по стандартам производства пищевых продуктов». Масло — тоже, только в нем содержится какой-то тяжелый и противный печеночный яд, который вызывает теперь у всех постоянные спазмы желчного пузыря. Всё вокруг бегает с желтыми глазами; статистика рака, если верить моим друзьям-врачам, за последние четыре года удвоилась. Пруссак, который всегда готов к «импровизированной жизни», жизни из мусорного бака, торжествует в наше время, забирая разнообразные натуральные продукты из более плодородных земель империи и возвращая заменитель, фальсификат. Консервированные овощи тоже подкрашиваются обычным способом; вино, если его не успевают выпить молодые офицеры, складируется начальниками финансовых частей и представляет собой настоящий гремучий яд. Мыло воняет почти так же ужасно, как новая немецкая коррупция, подошвы у лыжных ботинок, купленных прошлой зимой после долгой борьбы за талон, растворились в вязкой массе через тридцать минут ходьбы, потому что были сделаны из картона… Говорят, что один человек в костюме из древесного волокна непроизвольно ответил: «Войдите», когда знакомый постучал по плечу.

Последствия этого можно наблюдать уже сегодня. Воздух в пабах загрязнен брожением и газами, которые выделяет липкий хлеб с отрубями. Никто не сдерживает себя при метеоризме. Люди из-за системного отравления крови ходят с фурункулами и абсцессами на шее, в этом состоянии нарушения циркуляции лимфы они впадают в злобу и распущенность, охоту за предметами первой необходимости и зависть к соседу, что еще недавно было просто невозможно. На ближайшем от нас озере находится школа парусного спорта, очень дорогая, следовательно, ее любят дочери промышленников, с виду она довольна снобистская, де-факто очень милая, в которой похожие на сильфид ученицы спят со своими первобытными и невероятно брутальными учителями… в кофейне прибрежной деревушки я, невольный сосед, стал свидетелем разговора, в котором пухленькая жена личного врача Геринга подробно рассказывала, как прошло искусственное оплодотворение фрау Геринг.

Отсутствие мужчин заметно в гротескных проявлениях. Поскольку французские военнопленные являются превосходным, хотя, к сожалению, запрещенным деликатесом, на севере Германии бывает, что жены крестьян прячут их в грузовиках под картофелем и привозят в свои дома… в соседней деревне тридцатилетняя соломенная вдова крестьянина, воюющего в России, задушила в болоте двух детей, которых она зачала от своего шестидесятипятилетнего свекра. В моей деревне, где царят строгие нравы, именно северогерман-ские женщины, присланные сюда партийной организацией «Мать и дитя», внедряют принцип «легкой бульварной жизни» и, к сожалению, заражают часть местного населения. Они охраняют военнопленных, с которыми создали здесь что-то вроде «острова блаженных», и на днях, когда я проходил по тропинке в деревню, меня встревожили громкие крики о помощи. Одна из проживающих здесь, эвакуированная после бомбежек из Киля, не следила за своим трехлетнем мальчиком, и, пока развлекалась с селадоном, бедный ребенок упал в Альц и утонул. Я целый час пытался реанимировать его, но это ни к чему не привело. Ребенок умер. Милостивая госпожа, которая наконец соизволила появиться, разыгрывает большую трагическую сцену, но в тот же вечер я вижу, как она прогуливается со своей подругой перед окнами, за которыми лежит мертвый ребенок. Деревня сыта по горло, и на следующую ночь к скомпрометированной женщине приходит настоящий кошачий оркестр со старыми лейками, пожарными рожками и другими инструментами для тушения. Прямо в стиле старых «побоев», которые пятьдесят лет назад были самым простым и эффективным способом обеспечить хорошие манеры в деревнях и которые, к сожалению, были объявлены вне закона вмешательством тупых священников.

Теперь, похоже, они воскресают, как воскресают многие вещи, которые считались преодоленными: добро и зло, боги и злые духи жадности и грубости. Я не знаю, был ли Достоевский прав, когда говорил, что «конец света близок». Но я точно знаю, что эти годы ознаменовали перелом, после которого уже никогда не повернуть вспять, и что тирания высокомерной цивилизации подошла к концу.

Январь 1942

Зима напала на нас, как апачи… кажется, слово «нордический», повторяемое в последние годы в нашей стране до изнеможения, так долго оставалось популярным, что принесло серию гиперболических зим. Вот уже восемь недель олицетворением многолетнего отчаяния немецкого духа белая масляная краска настойчиво покрывает контуры земли, и вот уже два месяца перед моей одинокой усадьбой стоит ледяной вал, так что от жилого дома до хозяйственных построек мне пришлось прорыть тоннели в рост человека и, стоя на вершине этих шпицбергенских пластов льда, оказаться на одном уровне с половицами верхнего этажа. Два месяца я был практически отрезан от мира, и нужен был двухчасовой лыжный поход, чтобы достать фунт мяса, двадцатичетырехчасовая экспедиция, чтобы добраться до ближайшего банка или зубного врача, два дня ехать в отвратительно грязных поездах, забитых до отказа немытыми, вонючими людьми, чтобы добраться до Мюнхена… того самого Мюнхена, находящегося в восьмидесяти семи километрах, до которого раньше можно было доехать на машине за полтора часа. Эта трата времени, навязанная нам государством, которое требует всего и ничего не делает само, почти полностью препятствует любой умственной работе; для поддержания дома в отсутствие всех мастеров становишься электриком, кровельщиком и сантехником в одном лице, чтобы обеспечить оттаивание замерзших труб и воздуховодов и их освобождение ото льда.

На днях, прогуливаясь по обледенелому лесу, я нашел умирающего от голода олененка, покусанного уличной собакой, которого я принес домой, но он потом, смертельно израненный, умер у меня на руках — со слезами на глазах и бесконечно печальным взглядом, взыскующим с Творца за страдания живого существа. Однажды в Южной Атлантике я видел, как китобой стремился загарпунить большого кита, мать, которую сопровождал китенок. Гарпунер, рыжебородый ирландец, стрелял снова и снова. Из разорванного тела могучего животного свисали внутренности, и все же, плавая вокруг в покрасневшей от крови воде, мать пыталась прикрыть ребенка своим смертельно раненным телом. После этой сцены, после издевательского смеха этой веснушчатой физиономии и агонии бедного существа, преданного смерти, я поверил в существование Сатаны так же, как верю в Бога.

Тем временем зима придала войне иное лицо, призрак судьбы и возмездия поднимается из снежных пустынь России, и в прорастающем страхе соотечественники укрываются верой в драматические чудеса, в страшный газ, изобретенный немецкими химиками, который за десять секунд уничтожит жизнь великой державы, в фантастические «атомные бомбы», трех из которых будет достаточно, чтобы погрузить в океан весь британский остров, и даже в еще более фантастический туннель, который тайно роют от Кале до Дувра и из которого в один прекрасный день они беззаботно выйдут, чтобы стереть в пыль всех врагов Бранденбурга. Молва о туннеле через канал связана с довольно странным эпизодом, о котором рассказал мне на днях в поезде на Зальцбург один гамбургский господин. Капитан транспортной компании Hapag[175] Теодор Кох был одним из тех капитанов-джентльменов, которые благодаря своей внешности и безупречным манерам могут рассчитывать на блестящую карьеру и которым доверяют большие корабли-монстры на нью-йоркском направлении: думаю, что немало англичан помнят этого элегантного и воспитанного человека. Кох, бывший капитан корвета кайзеровского флота, до нынешней поздней осени являлся главнокомандующим на одном из оккупированных нами Нормандских островов — пока недавно к нему домой не явился гестаповский функционер, с которым за закрытыми дверями завязался нескончаемый разговор на повышенных тонах, после чего он взял свой армейский пистолет и застрелился. Странно, что посыльные, которым пришлось слушать фрагменты этого разговора в прихожей, постоянно слышали что-то о туннеле, а мой гамбургский попутчик, от которого я хотел бы узнать больше, похоже, знал больше, но не хотел ничего рассказывать. Со своей стороны, я бы скорее поверил в квадратуру круга, чем в этот туннель. Но что действительно реально, так это сильнейший страх нацистских десперадос[176], которые в стремлении избежать своей судьбы пытаются взобраться на Луну.