Сны Флобера - Александр Белых

— У совершенного писца даже ошибка — знак озарения, — сказал Владик.

— И кто же автор этого романа? — заикаясь, спросил Феликс.

— Важно не то, кто автор романа, а то, как прочесть его, — изрёк Владик.

— То есть, кто читатель? — переспросил Феликс.

— Да, найдётся ли такой читатель, который сможет прочесть слова из разных словарей, — сказал Орест.

— Фу, между нами воняет! Кто пукнул?

— Это разлагается Флобер.

Все снова кощунственно рассмеялись. Вдруг из‑за кустов появилась рыже — белая корова.

— Му! — жалобно промычало животное.

Вытянув шею, корова поковыляла вниз, шлёпнув себя по бокам хвостом.

— По чью душу, матушка? — спросил Орест.

В памяти Ореста запечатлелся только этот хвост, а корова забылась…

— Му — по — японски значит «ничто», вот! — прокомментировал он.

Поздно вечером Феликс вернулся в посёлок. Владик проводил его до развилки дороги. На небе висели звёзды, как чёрные крупные виноградины, сияющие в отблеске лунного света. Запрокинув голову, Владик тихо нашептывал:

Душа сама себе и тайна, и вина,Но выпадет порой мгновенье,И отзовётся вдруг струна,Не чувствуя прикосновенья.И так взволнованно глядишь,Как будто в мирозданье вышел,И ни одним намёком лишнимЕдинства с ним не повредишь.

Они помолчали. Феликсу не хотелось расставаться с Владиком после стихов, прозвучавших для него как откровение, ожиданием которого он жил все эти годы.

Попрощавшись рукопожатием, они расстались. Вскоре коренастая мальчишеская фигура Феликса исчезла в темноте. Кусты леспедецы, словно ночные призраки, вспыхивали яркими светлячками. С ними перемигивались звёзды. Владику представилось, что кто‑то таращится на него огненными глазами. Это напомнило ему детские страхи.

Он пошёл вдоль берега, сняв кроссовки. Легкая зыбь на море мерцала в лунном свете, словно зелёное колотое бутылочное стекло. В его голове рисовались пастушеские картины в стиле второй и восьмой эклог Вергилия, которыми Владик мысленно потчевал своего спасителя. Феликс обещал прийти завтра, а еще сказал, что научит его ездить верхом на лошади. Владик предвкушал события следующего дня.

Он вернулся во флигель. На постели лежали трусики цвета пожелтевшей зелени с пятнами прелости. О, прелестный фетиш! Он вновь представил сцену раздевания. Феликс перегрелся на солнце, его едва не хватил удар. Владик подхватил его и повёл в сауну, чтобы остудить холодной родниковой водой. Потом отвёл в дом, в прохладную комнату, где паренька обнаружила Марго.

Владик, начитавшись психологической литературы, знал на собственном опыте, что психические феномены сознания, порождаемые неподконтрольными эротическими желаниями, могут порой замещать внешнюю реальность, но в этот самый момент он не отдавал себе отчёта в том, которая из этих двух областей подлинна. Вот забытые Феликсом старенькие, потертые, с дырочкой трусики были вещью, которая еще связывала Владика с видимым внешним миром, занимавшим в его мыслях столько места, сколько маленькое обкатанное волной зелёное стёклышко, подобранное на берегу и теперь лежавшее в кармане штанов.

Владик нащупал его рукой. Нет, в нём, в стёклышке, в отличие от просоленной тряпицы, ничего духовного не содержалось, а потому оно было ненужной безделицей. Владик вынул стёклышко из кармана и выбросил в открытое окно. Стрекочущий в траве сверчок умолк. Владик приложил трусики к лицу, вдохнул запах. Накатилась волна, домик у моря тоже глубоко вздохнул, по — детски…

Глаза Владика не смыкались; его воображение было похоже на странное неведомое чудовище, терзавшее тело бескровно, томительно и сладко. В раннем детстве он спал в комнате, где на стене висел ковёр с удивительным рисунком, который оживал каждую ночь, когда он, лёжа в постели, распутывал переплетения растений, похожих на мышиный горошек. Владик вглядывался в рисунок, и на него из сказочного коврового леса начинало таращиться какое‑то страшное чудовище. Оно зыркало горящими жёлтыми глазами, открывало пасть и шевелило крохотными ушками. Это был обыкновенный рисунок на ковре, когда‑то привезённом отцом из Германии, где он проходил военную службу. Никто в доме, кроме Владика, не догадывался о том, кто живёт в ковровом рисунке. Всех своих недругов он мысленно отправлял в пасть этому чудовищу, похожему на минотавра.

Перед сном Владик строил из пальцев фигуры. Он сводил ладони вместе, словно в молитве, потом, не разъединяя пальцы, образовывал правильный треугольник. Это была пасть чудовища. Затем он загибал средние пальцы таким образом, что их фаланги прижималась ко вторым фалангам указательных пальцев. Это были глаза. Затем выпрямлял безымянные пальцы и мизинцы. Это были соответственно рога и уши. Шевеля сомкнутыми большими пальцами, он заставлял воображаемое чудовище двигать челюстью. Владик делал так каждую ночь, чтобы напугать чудовище, которое жило в рисунке велюрового ковра.

Владик крепко зажмурил глаза, и видение расплылось, словно мазут в луже…

Он повернулся на правый бок, уткнулся лицом в затылок Феликса, а левой рукой обхватил его живот. Феликс уместился в лагуне его бёдер. Так спалось спокойней и как будто бы надёжней. Вскоре их тела вспотели и стали прилипать друг к другу, несмотря на тонкую простынку, которой они были укрыты. Плющ у тебя на челе вплести в победные лавры, Дафнисом пусть овладеет любовная страсть, какая корову томит. Владик всю ночь бредил стихами, преимущественно гекзаметрами, которые нашёптывал на ухо своему кузнечику, богомолу, фениксу; перед его глазами бежали строки печатных букв. Литеры литаний и литавры звучали в его голове далёким эхом из лавровой рощи, из кроны кипариса, и дивилась корова его песнопенью, забыв о росной осоке и лебеде, что слаще бывает на рассвете.

Он шёл вслед за Вергилием, который уводил в лабиринт коврового рисунка, в самое чрево чудовища. Вдруг оно вырвало из его рук его Дафниса, Феликса, Феникса, затем стало обрывать его члены, словно лепестки маргаритки, и разбрасывать в роще. Оно вырвало глаза, голову, руки, ягодицы, фаллос, печень, сердце, голени, пятки. Ромашки оказались глазастыми. Владик знал, что они уже никогда не взглянут на него ласково. Владик еще сильней прижимал спасителя к себе, так что тому стало больно, и он вырвался из его рук, выскочил в дверь. Следом за ним помчался Владик, крича вдогонку:

— Постой, постой! Прости, я не хотел! Прости меня, Феликс!

Он споткнулся, упал лицом в море и зарыдал. В этот момент он желал, чтобы Феликс вернулся или исчез. Лунный свет обрамлял фигуру Феликса — он присел на камень, обняв колени руками. Владик боялся приблизиться к нему, боялся, что он убежит, поэтому не двигался с места, тоже присел на берегу. Между ними протянулась белопенная линия прибоя, словно ослабленная верёвка. Вот если бы кто‑нибудь взял её за концы с обеих сторон, то они вдвоём могли бы весело прыгать, забыв о ссоре.

Нет, это не обыкновенная мальчишеская ссора! Как загладить вину, как унять этот стыд? Нет, это не стыд, это страх потерять его. Владик поднялся, подошёл к воде и стал писать в море. Ночь стояла такой тихой, что плеск воды, наверное, был слышен на той стороне бухты. Он писал, писал, писал… Журчание воды завораживало. Владик открыл глаза. Дождь проливался на крышу флигеля, на кроны деревьев, на море…

Владик укутался в простыню, вышел во двор. Было зябко, босые пятки ощущали мелкий мокрый песок и мокрую холодную траву. Дождь прекращался. Он был, видимо, кратковременный и не внушал опасения, что день будет испорчен. Всё‑таки хорошо, как хорошо! Наступающий день обещал много трепетных событий, ожидание которых отозвалось тяжёлым беспокойным сном. Хорошо, что у него есть союзник — Валентин.

Владику не хотелось, чтобы он выдавал его тайну. Он сам не понимал, как отважился признаться в любви к нему. Валентин был напуган не меньше, но уважал его за смелость. Он не оттолкнул, не стал презирать его. Владику хотелось иметь старшего советчика, однако он сомневался, что сделал правильный выбор, прилепившись к Валентину. Он легко влюблялся. Эта влюблённость не была пронизана сексуальным желанием. Однако сначала любят, как друга или как брата, а потом ревнуют, как возлюбленного. Кажется, к августу его чувство достигло апогея, когда скрывать уже было невозможно. Он был бессилен бороться со своими чудовищами. И всё‑таки хорошо иметь союзника своей тайны. Иначе возможна ситуация, произошедшая год назад…

Тамаре Ефимовне он объяснил, что порезал руки об оконное стекло, когда его якобы толкнули. Она поверила этому маловразумительному объяснению. Из жалости к самому себе он выдумал пьеску, в которой изобразил свою смерть на море. Ах, ах! Ожесточённо скомканные листики с текстом пьесы валялись в мусорной корзине, где скакал среди бумаг кузнечик, пытаясь выбраться наружу.