Наследство Пенмаров - Сьюзен Ховач

Я прижалась к нему, и он меня поцеловал. От этого до постели было всего три шага, но, даже когда между нами все было кончено, я опять почувствовала, что мне этого мало, и меня опять охватили разъедающие душу чувства.

Все было так, словно ничего не случилось, словно совсем ничего не изменилось.

Через два дня я впервые увидела Марка.

Лоренс, естественно, рассказывал мне о своих сыновьях, и, поскольку я его любила, мне было очень любопытно их увидеть, чтобы в их чертах и манере поведения разглядеть сходство с ним. Когда я спросила его, очень ли они на него похожи, он долго говорил о Найджеле, младшем, а потом добавил, что Марк разделяет его интеллектуальные вкусы. Несмотря на то что он долго объяснял, что не хочет перехваливать Марка, чтобы я не подумала, что он им слишком гордится, со временем мне пришло в голову, что именно Марк, а не Найджел был его любимчиком. Потому что, решила я, хотя Марк и был ученым эрудитом, он был флегматичным и пресным, в то время как Найджел, хотя и менее одаренный с интеллектуальной точки зрения, обладал обаянием и изяществом манер.

Теперь мне смешно думать, как я ошибалась.

Я помню, как впервые увидела Марка, как сочла его непривлекательным, потому что он был маленьким, бледным и склонным к полноте, но потом заметила его волосы, густые и темные, – о таких часто мечтают женщины, но они редко у кого бывают, обратила я внимание и на его плечи, неожиданно широкие для такого молодого человека. Но самыми необычными в нем были глаза. Черные, чернее, чем самая глубокая шахта, и узкие, словно он смотрел на мир с опаской и постоянно что-то прикидывал в уме.

Я не поверила этим глазам. И стала доверять им еще меньше, когда выяснилось, что он хочет отдать мне дань своей скороспелой приязни, для чего и зачастил на ферму. Его дерзость вкупе с откровенным безразличием к моим деликатным намекам на неуместность его визитов очень меня раздражала, но в то же самое время я в растерянности поняла, что меня восхищает эта его дерзость. Большинству двадцатилетних юнцов недостает воспитания, а на нем лежал странный налет утонченности – результат крайне редкого сочетания учтивых манер, острого языка, избытка аристократического высокомерия, которое так часто встречается среди высших классов, и не в последнюю очередь явного опыта в деле, знатоком которого такому молодому человеку быть еще рановато.

Он не понравился мне.

В результате, после нашей первой встречи во дворе зилланской церкви, затем воистину примечательной сцены на ферме, когда он выгнал Джареда и Джосса, которые пришли, чтобы донимать меня тягостными разговорами о доме, и, наконец, после нескольких светских визитов, во время которых я считала своим долгом быть вежливой, чтобы не давать пищу для подозрений, мне удалось объяснить ему в достаточно ясных выражениях, что я больше не хочу принимать от него знаки внимания. И он на неделю отправился дуться в Сент-Ивс.

Я почувствовала невероятное облегчение. Надо мной висела постоянная опасность, что Марку станет известен характер моих отношений с его отцом, хотя Лоренс приходил, только когда его сын проводил день в Пензансе, а это случалось часто. Я надеялась, что Марку скоро прискучит общество отца и он вернется к друзьям в Лондон, но он так и застрял на ферме, которая должна была казаться ему неудобной и изолированной от мира.

– Ты слишком беспокоишься на его счет, – успокаивал меня Лоренс.

– Но если он заподозрит…

– Такая мысль ему и в голову не придет.

Меня раздражало, что Лоренс не имеет и отдаленного представления о том, что такое Марк, и считает его просто подросшим ребенком, проявившим наивный и трогательный интерес к женщине старше себя. Не подумав, я неосторожно сказала:

– Он и вполовину не так невинен, как ты думаешь! Мне кажется…

– Дорогая, я знаю Марка лучше, чем ты. Если бы у тебя были дети, ты бы поняла, что отцы понимают своих сыновей лучше, чем кто бы то ни было из посторонних людей.

Намного позже, когда я вспоминала этот разговор, меня поражало, что Лоренс, человек умный и чуткий, мог, сам того не ведая, так меня обидеть. Ничто не могло оскорбить меня больше, чем это прямое упоминание о моей бездетности. После многих лет безразличного отношения к детям я теперь страстно желала ребенка, его ребенка, и в начале наших отношений, думая, что он разведен, я надеялась, что беременность поможет мне выйти за него замуж. Страсть ослепила меня; на некоторое время я забыла, что мой социальный статус намного ниже и я не могла стать его женой независимо от обстоятельств, но, когда узнала, что он не разведен, я пришла в себя и с помощью Гризельды делала все, что могла, чтобы избежать беременности.

Но желание иметь ребенка осталось.

И все-таки Лоренс, похоже, почувствовал, что причинил мне боль во время той привычной перебранки из-за Марка, потому что, как только мы опомнились, он заговорил о плане, который должен был сделать мое будущее безбедным.

– На днях я составил новое завещание, – сказал он. – Я долго об этом думал. – Поколебавшись, он добавил: – Я не упомянул там твое имя, Джанна, чтобы не ставить тебя в неловкое положение, но перед смертью я собираюсь обеспечить твое будущее, учредив для тебя фонд. Обещаю, тебе больше никогда не придется думать о деньгах.

– Прошу тебя, Лоренс, – легкомысленно заметила я. – Давай не будем раньше времени говорить о твоей смерти.

Это было первого октября. Через три дня в деревне я услышала, что он слег с высокой температурой, вскоре – что его здоровье ухудшилось и что он очень плох. Наконец, не выдержав ужаса ожидания, я отправилась в Зиллан под предлогом посещения могилы мужа, а на самом деле в тайной надежде услышать что-нибудь сверх того, что Гризельда могла узнать у деревенских. Тогда-то, в церковном дворе в Зиллане, священник нашел меня и сообщил мне печальную весть.

Лоренс умер. Я потеряла единственного человека, которого любила, и во второй раз за последние полгода могла потерять ферму и все, чем располагала.

Поначалу горе настолько овладело мной, что я сделалась безразличной ко всему, даже к своему будущему на ферме Рослин, но в конце концов Гризельде удалось меня образумить. Что же, товару портиться только потому, что я не могу заставить себя поехать в Пензанс? Или я хочу уморить нас обеих голодом?

– Страдания очень хороши для хрупких молодых барышень, – ядовито заметила она, – у них для этого есть время, досуг и деньги. Тебе же повезло меньше, и пора бы это понять. Надо же, только о себе и думает, – ворчала Гризельда. – В точности как ее мать. Только о себе и думает.

Она прекрасно знала, что я терпеть не могу, когда меня сравнивают с матерью. Сильное раздражение и желание доказать ее неправоту заставили меня взять себя в руки и попытаться снова заняться каждодневной работой.

К воскресенью, последовавшему за похоронами Лоренса, мне удалось притупить боль, но мысль о том, что надо будет пройти мимо его свежей могилы, наполняла меня страхом. Поэтому, когда Гризельда поковыляла через пустоши на утреннюю службу, я с ней не пошла. Вместо этого я расположилась в гостиной и вновь в отчаянии уставилась в счета. Денег едва хватало, чтобы дотянуть до начала нового года. А потом… Глаза опять защипало от слез, когда я посмотрела на список одолженных мне Лоренсом денег. Он настоял, чтобы некоторые суммы я рассматривала как подарки, но остальные я намеревалась как-нибудь отдать. Мне придется продать ферму Джареду, и все будет потеряно.

Перед глазами у меня поплыло. Я уже была готова сдаться и зарыдать от унижения и отчаяния, когда послышался громкий стук в заднюю дверь.

Я вскочила.

Если это опять Джаред пришел приставать, чтобы я продала ему дом, подумала я с яростью, то я плюну ему в лицо.

Утерев слезы, я отправилась к двери и распахнула ее решительным, сердитым жестом. Но это был не Джаред.

Передо мной стоял Марк Касталлак.

Глава 2

Генрих, в отличие от своего отца, никогда не считался красивым, но его юношеская свежесть завоевала сердце Элеанор.

Она, в свою очередь, нуждалась в защитнике… и нашла его в Генрихе Анжуйском.

– Доброе утро, – сказал он.

Я уставилась на него пустым взглядом.

Наконец ответила: «Доброе утро» – и голос мой показался мне холодным и недружелюбным.

Наступило молчание. Я не знала, что сказать. Мы стояли, глядя друг на друга. Тогда он спросил:

– Можно войти?

Я открыла ему дверь, и он вошел на кухню.

– Простите, – сказал он, – если я пришел в неподходящее время, но я увидел, что вас не было на утренней службе, и ухватился за возможность поговорить с вами наедине.

– Ничего страшного.

Опять повисло молчание. Я хотела сказать: «Я с сожалением узнала о смерти вашего отца», но слова не шли с языка.