Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

– Всё! – вспомнив противоречивые перипетии сочинительства «про Джорджоне», радостно сказал себе Германтов, удивившись своей решительности и внезапному приливу энергии; он захлопнул книгу – всё!

И звучно шлёпнул ладонью по зелёной суконной столешнице – всё!

И машинально, по суеверной привычке, положил ладонь на медную львиную маску – всё, всё, всё.

А теперь – пружинисто встал из-за стола – побоку томительные экскурсы в прошлое, теперь будет он счастливо тонуть совсем в других файлах, писать будет другую книгу, пора, подсказывает небо, пора! Аккуратно поставил на полку с краю, рядом с булыжником и синим бокалом «Джорджоне и Хичкок»; вернул на стеллаж конверт с фотографиями, скользнул рассеянно по маховскому эскизу с мохнато-алой аркадой.

– Пора, решили боги, пора, – повторил он, когда снова уселся за компьютер лишь для того, чтобы глянуть на титульный лист.

Итак:

Юрий Германтов

Унижение Палладио

книга фантазий

Да, что в электронной почте?

11 марта, суббота, отлёт в Милан из аэропорта «Пулково‑2»… Прилёт в Милан, в аэропорт Мальпенса… Отправление скорого поезда Милан – Венеция… Прибытие в Венецию, на вокзал Санта-Лючия… Заселение в гостиницу…

12 марта, воскресенье, свободное время.

13 марта, понедельник… Ну да, всё-таки тринадцатое, а не четырнадцатое, понедельник, ну и пусть тринадцатое; а так всё точно, просьба волшебницей Надей удовлетворена: отправление одиннадцатичасовым поездом в Мазер.

А потом – Виченца, потом опять свободное время для посещения… Всё – по давно намеченному им плану.

Стоило ли попусту нервничать?

День выдался длинный, фантастически длинный, радостный, муторный и тяжёлый, он чувствовал, что раздавлен собственными воспоминаниями, которые спозаранку и до сих пор, до позднего вечера, не оставляли его в покое, и вдруг… Да, изнурительный «карантин» закончился, и он, ощутив, что освободился от груза прошлого и готов к встрече с виллой Барбаро, испытал мгновенное облегчение – правда, будто бы неизбывную тяжесть и с плеч сбросил, и с души. Не поверилось даже, что цел, рассмеявшись, себя ощупал: не раздавлен, не измочален. Он выпил вина, беспечно просмотрел несколько кадров «Преступления в Венеции»: отчаянная чепуха, какие-то жгучие брюнеты, выходцы с Балкан, по заказу русской мафии шантажируют в дни карнавала… охотятся за какими-то масками… Да, явный дефицит сюжетов… Подлил вина – ему было уютно на кухне, алый абажурчик привычно зависал сперва в тёмно-синем, затем и в чёрном окне; он слегка захмелел и спал отлично всю ночь, ему, правда, забавный сон приснился под утро: Шанский, вдохновенный и молодой, но почему-то в клетчатых брючках, странно и потешно, словно актёрствуя на дурном капустнике, воровато озирался по сторонам и, сглатывая слюну, громко-громко шептал: тебе выпали уже клокочущие радости озарений, но мои доверители просили предостеречь тебе от дальнейших шагов… Да, презабавная сценка, презабавная, наверное, осадок дневных треволнений выпал в шаловливое сновидение; еле шевельнулась смутная мысль, а Германтов перевернулся на другой бок и сладко уснул.

Назавтра Германтов бодро встал с постели, мельком глянул на себя в зеркало, с удовольствием постоял под душем, протерев запотевшее зеркало в ванной, остался доволен живым блеском глаз и даже подмигнул себе, когда надевал халат; затем не спеша позавтракал: ему выпадал день безделья.

Он лишь оплатил квартирные счета в Сбербанке, потом, с горделивой ленцой вылавливая в тротуарной сутолоке Большого проспекта встречные взгляды красивых женщин, вышел к площади-перекрёстку, завернув в сторону Невы, прогулялся по Каменноостровскому; нежно припекало весеннее солнце.

Уличные картинки, в которых вчера-позавчера он мог бы усмотреть мрачноватые предзнаменования, сегодня казались ему вполне обнадёживающими; весна, весна – не мог никак нарадоваться внутренний голос.

Тут ещё перед курдонером «Ленфильма», мажорно, словно оркестровым громом меди итожился «карантин», со сверкающим весёлым грохотом вывалилась из водосточной трубы к его ногам и осколочно разлетелась ледяная пробка. Он не смог не воспринять трубный грохот весны и сверкающую россыпь у своих ног как напутственно-добрый знак.

Теперь-то его действительно ждали великие дела!

Вечером в хорошем расположении духа, что-то насвистывая, складывал вещи – в наплечной кожаной сумке был очень удобный плоский футляр на молнии, точь-в‑точь для ноутбука; и опять он выпил вина за ужином; опять хорошо выспался, на сей раз ему вообще ничего не снилось.

Ранним утром после душа и кофе с сырными гренками он сказал себе, как если бы благодарно покорялся судьбе: Милан так Милан.

Он вызвал такси и присел на дорогу.

Часть третья

В театре заката

Вот теперь-то действительно позади все волнения, напрасные страхи, действительно позади! В иллюминаторе резко ушли вниз, вслед за серой бетонкой и голыми озябшими деревцами, куполки Пулковской обсерватории, а «Боинг» окунулся в облако.

Равномерно гудели двигатели.

Полёт шмеля, растянутый на три часа… Благодушно внимал Германтов приглушённой моторной музыке, скользил беспечным взглядом по затылкам и лицам пассажиров. Странно, лицо молодой женщины с чёлкой до бровей показалось ему знакомым. «А– а-а, – обрадовался Германтов подсказке памяти, – я ведь её видел по телевизору, она толково рассуждала о заказчиках убийства того типа в острых туфлях, – Германтов обрадовался, что зрительная память не подводила его, но… но кто же, кто эта полноватая, с ямочками на щеках женщина средних лет, сидящая в его ряду, но по другую сторону прохода? Увы, он не смог вспомнить, что сталкивался с ней, выходившей из обувного магазина, на Большом проспекте. Ну-у, не смог и не смог, нельзя же всех встречных запоминать. В то самое мгновение Загорская, напряжённо глядевшая на молодую красавицу с чёлкой, вспомнила наконец, что уже видела её раньше – тогда, когда та садилась в автобус в Ульянке, у аварийного парящего озера.

Благодушие, однако, не покидало Германтова. Ни о чём сколько-нибудь важном для него ему не хотелось думать: облака превратились в слежавшуюся глубоко внизу вату, за чистеньким овальным иллюминатором сияла солнечная голубизна, в салоне по-хозяйски обосновывались солнечные лучи, а он машинально листал иллюстрированный журнал. Издевательские заголовочки, тотальная ирония. И в этом контексте осмеяния вся и всех уморительно-серьёзная хроника: Путин запускал подводный газопровод, Бабкина вступала в «Единую Россию»; на предпоследней странице мелькнула и невзрачная колонка про венецианский аукцион, но Германтов только усмешливо головой мотнул, как если бы отогнал назойливо зажужжавшую муху.

Потом вспомнил о Ванде, но как вспомнил, так и забыл и, обогнав самолёт, перенёсся в Милан, в этот престранный город изысканности и скуки, который вряд ли можно любить: одинокий зубчатый замок, никуда не ведущие бульвары, уродливые, в лучшем случае безликие небоскрёбчики и тяжёлые шкафы новых зданий, варьирующиеся оттенки серости, какие-то невнятные бреши в городских пространствах, где напрочь теряются замечательнейшие церкви, да ещё, как укор прескучному окружению, нежданные проблески изумительных витрин, будто бы смакетировавших недостижимый уровень вкуса, а заодно и неудержимый рост ценников, царящих во взаимной дополнительности своей на каких-то других планетах… Однако во всей этой средовой аморфности выделяются непреложной характерностью два крупномасштабных уникума: Собор и Галерея; минут десять дремал под монотонный гул.

– «Фиш» или «чикен»?

– «Чикен», – автоматически улыбаясь, отвечал Германтов, привычно откидывал полочку-столик.

– И нам «чикен», и нам, – раздались весёлые голоса, – симпатичную молодёжную компанию он выделил ещё при посадке.

Безвкусный «чикен» в желе, два размороженных зелёных стручка, остекленелый ломтик «чиза», крохотная гофрированная ванночка с джемом и коржик к кофе… Ему налили в одноразовый пластмассовый бокальчик красненького и плохонького – судя по этикетке на бутылке – французского вина.

Не стоит придираться к воздушной кухне, продолжал улыбаться Германтов, дожёвывая бумажный завтрак, днём, в Милане, даже в вокзальном баре можно будет что-нибудь повкуснее и поострее съесть, пиццу пепперони хотя бы. Главное, что позади все волнения, мнительные страхи.

– Кофе холодный, – попеняла стюардессе, убиравшей подносы, женщина в болотном вельветовом жакетике и больших круглых очках в черепаховой оправе… Голос знакомый, удивился Германтов и тотчас же узнал в недовольной особе телеинтервьюершу, которая недавно одинаково бойко беседовала с астрофизиком об устройстве Вселенной, а потом – с «креативными» протестантами-революционерами и болваном Шиловым, озабоченным засильем еврейского капитала.