Как море подарило нам брата - Зинаида Канониди

Потом опять был отбой, и мы снова вернулись к себе в комнату.

Мика вздохнула и сказала:

— Спим дальше.

Но когда мы уже легли, из города вернулся дядя Сидора. Мы слышали, как он, задыхаясь и пыхтя, шёл от калитки вверх.

— Муся, Муся, помоги! — негромко позвал он.

— Сидора, ты ранен? — всполошилась тётя Муся.

— Я не ранен, что ты, что ты!.. Я вот кого принёс… Скорая помощь там не справляется, так мне разрешили взять его.

— Кого? — спросила тётя Муся.

Потом стало тихо, и мы услышали, как они оба — дядя Сидора и тётя Муся — поднялись к нам на балкон. Мы вскочили и тоже выбежали на балкон. Мама уже была там.

— Ты у нас за доктора, — сказал маме дядя Сидора. — Погляди мальца — выживет? — И протянул ей что-то, завёрнутое в мокрый пиджак.

Мама отвернула край пиджака. Там лежал худой-прехудой мальчик и смотрел на нас круглыми глазами — такими, как у Мики.

Мама спросила мальчика:

— Кто ты?

Он долго молчал, потом еле слышно ответил:

— Я — Феля.

Фелю положили на диван, растёрли спиртом. Потом ему дали наше молоко, он выпил и сразу уснул.

— Вот, — сказал дядя Сидора, — море вам подарило братца.

Нас трое

Теперь нас трое: я, Мика и Феля. Правда, он не играл с нами, не бегал. Он лежал на моей кровати, белый, как бумага, и смотрел в окно или спал. Тогда мы ходили на цыпочках и говорили шёпотом. Мы теперь пили молоко только раз в день и рыбий жир тоже, а Феля — ел яички, что несла Кулека, пил два раза молоко и два раза рыбий жир. И всё равно он был невесёлый и с нами не играл.

— Я знаю, почему Феля такой, — сказала Мика. — Ему без мамы плохо. Давай ему свою отдадим.

— Как — отдадим?

— Ну так! Скажем: «Бери нашу маму, а мы будем ей не дочки, а просто знакомые дети».

Но наша мама сказала, что в семье могут быть и сыновья, и дочери, и что мы теперь одна семья. Так и папе на фронт об этом напишем: у тебя есть сын.

Феля жил у нас, потому что наши окна выходили на море. А у тёти Муси в комнате никогда не было солнца. «Да и веселей ему так будет», — говорила мама. Но и с нами Феля не смеялся, почти не разговаривал. «Он тоскует», — говорила тётя Муся. Но мы с Микой не понимали, что значит — тоскует. Мы никогда не тосковали. Нам было некогда — тосковать.

Как Феля улыбнулся

Один раз мама пришла из госпиталя, и с ней пришёл раненый. Пришёл на одной ноге. Другая, вся толстая и белая, не ходила. Он бережно нёс её, чуть выставив вперёд и опираясь на два костыля.

Раненый — его звали дядя Гурген — не стал подниматься по лестнице на балкон, а уселся на траву возле ступенек и крикнул оттуда:

— А ну, кто в доме есть? Иди на расправу!

У дяди Гургена была большая голова, вся в жёстких чёрных колечках, И глаза были большие, чёрные, выпуклые. И голос был громкий.

Мы с Микой испугались и не пошли, а Феля осторожно спустился на своих ещё слабых ногах и сел на последней ступеньке, так что оказался одного роста с дядей Гургеном. Они сидели друг против друга и смотрели глаза в глаза, как два взрослых человека.

— Ну, хвалю за храбрость! — сказал дядя Гурген. Он обнял Фелю за плечи и притянул к себе. — У меня такой сын в Эривани остался. В точности, как ты. Как тебя зовут?

— Феля, — ответил Феля и пояснил: — Так мама звала… А папа называл — Феликс.

— А моего сынишку Гришкой звать, — сказал дядя Гурген. — Где же твоя мама?

Мы ни о чём не расспрашивали Фелю, мы боялись, что если его родные погибли, он станет плакать. А дядя Гурген всё спрашивал, спокойно так спрашивал, и Феля ему спокойно отвечал:

— А маму бомбой убило… Мы бежали с ней по улице. Её убило, а меня нет…

— Ясно, — ответил дядя Гурген и ещё крепче прижал к себе Фелю. — А папа где твой? Воюет?

— Воюет, — как взрослый подтвердил Феля. — На Западном фронте.

— Ну, значит, Берлин возьмёт! — сказал дядя Гурген.

— Возьмёт! — кивнул Феля и улыбнулся.

Мы с Микой спустились вниз и сели на предпоследнюю ступеньку. Нет, этот мамин раненый был совсем не страшный, даже хороший. Это он заставил Фелю улыбнуться. В первый раз.

Феля и дельфин

У дяди Гургена нога была в гипсе. Мама сама помогала, когда ему делали операцию и потом обмазывали ногу гипсом. Сперва гипс мягкий, как тесто, потом делается твёрдым. И с такой гипсовой ногой дядя Гурген ходил к нам в гости, а один раз даже пошёл на пляж.

Он, конечно, не купался, как мы. Он сидел и бросал камешки в воду. Он здорово бросал их! Камешки не тонули, а раза три-четыре выскакивали из воды.

И Феля так умел бросать, только у него выскакивал камешек не больше двух раз. А мои и Микины камни сразу тонули. Хотя мы тоже старались разыскать на берегу самые круглые и самые плоские, как блюдца. Но у нас ничего не выходило.

Солнце жарило нам спины, мы лежали на песке, а дядя Гурген разговаривал с Фелей. Разговаривал, как будто Феля был тоже взрослым и тоже солдатом. Как равный с равным. Он не жалел Фелю и не плакал над ним, как тётя Муся. Поэтому Феле было с ним интересно. И он рассказывал всякие истории, какие с ним случались.

И в тот день на пляже Феля рассказал о себе:

— Я, — сказал Феля, — хорошо плавал. И нырял здорово. Это я сейчас приослаб, а до войны — знаете, как далеко уплывал!

— Ты и сейчас молодцом! — похвалил его дядя Гурген, но Феля только головой покачал и рассказывал дальше:

— Мы жили на самом берегу, в Геленджике. Знаете? Там скалы такие, что у берега плавать нельзя. Кто не умеет плавать — тот и не может купаться. А меня отец научил. Посадил себе на спину и поплыл вглубь. А там скалы не мешают — они же на дне! Плыл, плыл и вдруг нырнул. Я с ним тоже. Потом перестал держаться за его шею, глотнул воды и давай руками и ногами молотить! Так вот и научился плавать… Ничего не помню, даже какое лицо у папы — не помню, а вот как плавали с ним — помню.

— Молодцом! — опять сказал дядя Гурген. — И ты не боялся?

Феля пожал плечами.

— Боялся, конечно, но не так, чтоб очень. Я же знал: отец нарочно нырнул и мне утонуть не даст… А потом мы с ним далеко плавали, до самых буйков и ещё дальше. Там и дельфины с нами купались.

— Дельфины? — удивился дядя Гурген, а мы с Микой подползли по песку ближе, чтоб лучше слышать.

— Ну да, дельфины. Не верите? Они весёлые и добрые. И напрасно их зовут «морскими свиньями», никакие они не свиньи!

— А мы с дельфиньим салом не стали мамалыгу есть, — сказала Мика.

— Ну и правильно! — кивнул Феля. — Дельфины — такой славный народ! Это ещё папа говорил, что дельфины — народ! Они умные. Я с одним подружился, так он меня до самого Сухуми провожал, когда нас на пароходе везли. И ночью всё вокруг парохода плавал. Не верите? А когда бомба в пароход попала и я вылетел за борт, дельфин мой — я его Кушкой звал — тут как тут! И бомб не испугался. Я плыть не мог — воды, наверное, наглотался и совсем оглох, а он, дельфин мой, меня снизу под живот, под грудь толкает. Так и дотолкал до самого берега… Не верите?

— А где он теперь, твой Кушка? — спросили мы с Микой.

— Да, может, здесь где-нибудь плавает, — сказал Феля и подошёл к самой кромке воды. Вода была августовская, тёплая, как молоко от нашей козы, когда её только что тётя Муся подоит. Плавать в такую погоду — одно удовольствие. Но дельфинов в этот вечер близко не было. Может, обратно в Фелин родной Геленджик уплыли.

Мы не людоеды

Прошло лето, прошла короткая зима, и снова у нас на балконе цвела глициния, и Эсси ходил по сугробам опавших лепестков и разгребал их своими шпорами. В лепестках были жуки, и он их глотал. Эсси стал огромным золотисто-красным петухом с зелёными перьями на хвосте. Они свисали до самой земли и переливались на солнце.

— Какой красавец, — говорила тётя Муся, — жаль, что трус!

Эсси, правда, всех боялся: соседский петушок, маленький и щупленький, клевал ему гребень, сидя у Эсси на спине, соседские куры гонялись за ним, и потому он старался держаться поближе ко мне и Мике. Особенно он любил Мику: куда она — туда и Эсси на своих длинных ногах со шпорами. Рядом с Микой идёт гордо, как будто он и не трус вовсе!

Мика любила с ним бегать наперегонки, и бежали они с горы во весь дух. Но Эсси мог раскрыть крылья и полететь, а у Мики крыльев не было. Да и болеть она стала часто.

А тут ещё коза перестала давать молоко — у неё должен был появиться козлёнок, и Кулека к концу зимы не несла яиц. «Мика и ослабла», — так сказала тётя Муся, когда Мика упала и расшибла коленку. Теперь уже не Феля, а Мика целыми днями лежала в постели и смотрела в окно. На подоконник вспрыгивал Эсси и о чём-то там разговаривал с ней.

Мама стала беспокоиться: Микина нога всё пухла, из коленки потекла какая-то водичка, и на ногу нельзя было ступить. Мама привела доктора из госпиталя. Доктор так и пришёл в белом халате — ведь госпиталь был под горой. Доктора звали хирург. Он посмотрел Микину ногу и сказал как-то странно: