Живая Литература. Стихотворения из лонг-листа премии. Сезон 2010-2011 - Вадим Ковда

в котором и Пушкин, и Бах…

И свет, что так стелется тускло,

и зимних лесов забытье… —

все это искусство, искусство.

Но только не ведомо чье.

Полустанок

Мне все это слишком знакомо!

Обычный пейзаж за окном:

коза возле белого дома

и женщина с желтым флажком.

Открытая в домике дверца —

там чайник, косой табурет…

Ах, все это где-то у сердца

я чувствую тысячу лет!

Поблекшая, пыльная травка.

Неприбранный, реденький лес.

И голая, голая правда

от голой земли – до небес.

* * *

Облаков кочевые народы,

куст оседлый… – их можно любить.

Я, как в церковь, хожу на природу.

А куда еще стоит ходить?

Лес, трава, полевая ромашка.

И беспутно кружащий листок,

и писклявая тощая пташка

скажут: – Милый! Ты не одинок…

Заблестит сизой дымкой долина

и излучиной белой река,

улыбнутся подзолы и глины,

где лежать мне века и века…

И отпустит глухая тоска…

Сиваш

Шелест маленьких гнутых деревьев

да морское сиянье вдали —

все ж отрада для слуха и зренья

у покинутой Богом земли.

Но и чахлые эти уродцы

тихо мрут у меня на глазах.

А их души уносятся к солнцу

в бесконечных, пустых небесах.

Остаются в белесом просторе

нарастающий солнечный свет,

голубое блестящее море,

да рыбацкой ладьи силуэт.* * *

Смолкайте, пустые желанья!

Уйдите, пожалуйста, прочь!

Я отдан был вам на закланье,

но больше мне с вами невмочь.

Отблядствовал, отсуетился,

Словес наболтал на века…

И все ж не сломался, не спился

и даже не умер пока.

Так полнитесь вечностью строчки!

Кричи суть, что зрела во мне:

о маме, о сыне, о дочке,

о Боге, любви и войне…

Я вновь отрицаю бессилье.

И вижу: в глухом полусне

вздымается сфинксом Россия

вдали, предо мной и во мне.

За Днепром

Словно кожа столетней старухи,

в черных трещинах эта земля.

Здесь огромные, злобные мухи

да обугленный цвет ковыля.

Давит ветер ненашенской силы.

Пыль столбом. И хрустит на зубах.

Раскаленно и желто светило

в заднепровских бескрайних степях.

И зыбучих песков безобразие

в благодатном приморском краю.

И сюда желтолицая Азия

тянет дерзкую руку свою.

Чуть маячат отары овечьи.

Даль плывет, замутненно-бела…

Бесконечны труды человечьи.

Преходящи людские дела.

За Обью

Как бревенчато и косо!

Тихо. Выпала роса.

Запах пиленого теса

заполняет небеса

Нежный, прибранный, румяный

от светла и дотемна

городишко деревянный,

деревянная страна.

Хмурый дед в косоворотке,

с черной прядью в бороде.

А кругом все лодки, лодки —

на земле и на воде.

Бесконечна, с белизною,

светло-серая во мгле

Обь лежит передо мною,

словно небо на земле.

Облака плывут, как духи.

Окна смотрят на леса.

На завалинках старухи

щурят белые глаза

и в немой закат над Обью

песни ясные свои

стонут, полные любовью,

плачут, полные любви.* * *

Что не оплачено кровью,

сгинет – и нет ничего.

Все, что не стало любовью —

пусто, уныло, мертво.

Если живешь несчастливо,

вдумайся, не обозлись, —

в чем-то она справедлива,

неумолимая жизнь.

* * *

Ветер, изгибаясь, шелестит.

Небеса застыли синим сгустком.

Море ослепительно блестит,

словно снег на поле среднерусском.

Здесь, на вулканической горе,

над немым хаОсом Карадага

в гулком и пустынном октябре

мы одни, нам ничего не надо.

Дальних гор клубится полоса.

Мы сидим, ослепнув и оглохнув…

И душа течет через глаза,

словно солнце сквозь большие окна.

Ледовитый океан

Два часа пополудни, а вечер.

Мгла. Огни сухогруза видны.

Снег да брызги, да воющий ветер,

да размытое око луны.

Рядом остров – маяк за дорогой,

лысый берег, скупое жилье…

Острый нож красоты этой строгой

проникает под сердце мое.

Я смотрю: что ж, и это Россия,

где полгода полярная тьма.

Все равно – здесь настолько красиво,

что от этого сходишь с ума.

Я под снегом стою перекрестным

и придавлен, как будто бедой,

этим Севером, диким и честным,

беспощадной его красотой.

Христос и Аввакум

Католическая церковь недавно покаялась за преступления Инквизиции.

Не пора ли и Православной церкви покаяться за продолжавшийся более столетия геноцид русских староверов?

1

Не проста эта жизнь, не проста.

Давит, жжет ядовитая дума:

– Пусть евреи распяли Христа…

Ну а кто сжег живьем Аввакума?

Но молчат… Не приемлют вины.

Крутят, врут на стремнине летейской.

Лишь мои, чую, дни сочтены

в скорбной участи русско-еврейской.

Для чего полукровкой рожден?

Что имела судьба на примете?

На меня с высоты смотрит Он…

Я раскаюсь за тех и за этих.

2

Плыл нимб… Глаза светили …

Нес мир и благодать

Когда его схватили,

не рвался убегать.

При нервной перегрузке, —

наивен и красив,

задумался по-русски,

семитский позабыв.

Страна, где все заклято,

где в будущем Он был,

которую когда-то

всю, всю Он исходил…

Я подступаюсь к теме,

что муторна, больна.

Нормально, что в поэме

сломались времена.

3

Все было, как в России

конвой, стукач, арест…

Он падал от бессилья,

но нес свой тяжкий крест.

Из будущего злого,

где ложь, корысть, разор,

от горечи былого

мы не отводим взор…

4

На холме невысоком

стоял, избит, смешон.

Тут страшный суд над Богом

людьми был совершен.

Глаз любопытных гроздья.

Молчит толпа людей…

Когда вбивали гвозди,

слышал хруст костей.

Там – в Иерусалиме

(я тоже в нем бывал) —

давно забыто имя,

кто гвозди те вбивал.

Нет палача в помине…

Он – стрелочник … Плевать!

Зато осталось имя,

кто приказал: Вбивать!

Как это некрасиво —

коррупции разгул!…

Наверно, и Каифа

Пилату отстегнул.

5

Отбросьте, зачеркните

мой воспаленный стих.

Ведь Он учил: Любите!

гонителей своих!

Но не лукавьте, бросьте…

Да! так Он говорил…

Того, кто вбил те гвозди,

любил ли Он?.. – Любил!..

Был гогот, мат, угрозы…

А время шло к концу.

Катились Божьи слезы

по Божьему лицу…

Пред кротостью и болью

я упадаю ниц.

Но не могу, тем боле,

любить Его убийц.

6

Иисус вдруг тело выгнул —

был Богом не храним,

и, обезумев, крикнул:

– Эли! Эли! лема сабатхани!!

А это значит, боли

терпеть уже не мог.

Была потеря воли.

И Отче не помог…

Никто не понял сразу —

и в страхе и тоске —

зачем Он крикнул фразу

на странном языке?

Над людом онемелым

тьма с громом пронеслись.

Он задрожал всем телом,

метнулся и провис.

Провис, опал, поникнул…

И взор его потух.

Он снова что-то крикнул

и отпустил свой дух…

7

Прошло два дня, нелепо

считать, что Он – Господь…

Но в третий день из склепа

Его исчезла плоть.

И воздевали руки

евреи в синь небес…

И расползались слухи,

что, вроде, Он… воскрес!

И, смерть поправши смертью,

вновь к людям ищет путь:

учить нас милосердью

и совесть нам вернуть.

Он будет ждать веками

тех тягостных минут,

когда придет над нами

вершить свой Страшный суд.

8

Так кто же Он? – я думал.

И буду думать век.

Он жил, как Бог, а умер…

как честный человек…

Кто верит пропаганде?

Никто и никогда.

Да, были Корчак, Ганди!!

А прочье – лабуда?

И нет конца сюжета:

война, грабеж, хула…

Боюсь, что жертва эта

напрасною была…

9

И мучит стыд до гроба

во мгле родной земли:

за что же протопопа

мы заживо сожгли?

Шла староверов горстка

за ним, забыв про страх…

В пропащем Пустозерске

его развеян прах.

Не дрогнул он, не крикнул

сгорел дотла, до дна.

Чем памятник воздвигнул,

на вечны времена…

10

Все это вижу… Маюсь…

Душа кровоточит…

Конечно, я раскаюсь

Но церковь промолчит.

И патриарх резвится —

пиар, поездки, власть…

Не хочет повиниться

и на колени пасть.

За бойню, за изгнанье,

за скрытый геноцид.

Исполнить покаянье

гордыня не велит.

Господь взирает, страшен,

И хлещет Божий бич.

Когда в основе нашей

лежит гнилой кирпич.

И пенится огромный

судьбы девятый вал.

Но патриарх не помнит,

как водкой торговал.

И боль, куда ни гляну,

корысть, пожар и мор…

А старую подляну

заткнули под ковер.

11

Ну а Христос мерцает

средь мрака, лжи и слез.

Он – все еще – ступает,

Он в венчике из роз.

Он ходит по России,

как издревле ходил.

Печален взор мессии

и не осталось сил.

И цельный мир порушен…

Лакейство, чванство, глум......

О, как нам ныне нужен

бесстрашный Аввакум!

12

Жив ли он, пейзаж березовый?

Свет потайный жив в судьбе?..

Аввакумы и Морозовы

попадаются в толпе.

Та же даль и ветры буйные,

Глушь лесов и ширь полей,