Крах атамана - Олег Петров

Осоловело поглядывая вокруг, решил идти через старый базар. И вдруг увидел группу арестованных, которых куда-то вел милицейский конвой. С пьяной дури Федор внезапно схватил камень, запустил в одного из арестованных и бросился наутек. Но далеко ли убежишь на ватных ногах… Так оказался Федька Кислов в каталажке в первый раз.

За неделю познал азы тюремного бытия: как положено в камеру входить, за что лишний раз выпадает повинность выволакивать из камеры тяжелую и вонючую парашу. Когда на свободу вышел, из другого – за что в камере оказался – мало, что понял.

В ожесточении и угрюмости домой вернулся, виня подростковым умом всех и вся. Мачеху в первую очередь. А как же? Кабы не она в доме, чего бы он, Федька, шатался по разным компаниям и пил ханьку! И ничего уже на Федора не действовало. Отец и так и эдак пытался сына с супруженицей своей примирить; как могла старалась заботиться о парне и Гликерия Федоровна. Но от ее забот пасынок шарахался, как черт от ладана.

Второй заход на тюремные нары, за бурятских коровенок, ещё больше ожесточил Федора. Тут еще и отец масла в огонь подлил. Когда он пошел с исхудавшими на тюремной пайке пацанами в баню, приготовленную Гликерией, то еле сдержался, увидев у сына на заднице «кошку с мышкой». Руки чесались прописать по первое число. Но только обругал непотребно.

За ужином помирились. Оказалось, что и к рюмке Федор тянется по-взрослому, и махорочной «козьей ножкой» затянулся, не поперхнувшись. «Большой уже, пора в работу парня определять», – подумал отец. Заговорил, что может устроить Федора к себе помощником – на варку сапожного крема.

– Отдохнуть надо, батя, от тюремных нар, – сказал Федор, многозначительно глядя на троюродного брата Илью, – а там видно будет… Может, опосля и взаправду, как думашь, Илюха, пойти на гуталинное дело?

Вроде мирно потекла жизнь в доме Кисловых. Спокойнее стал относиться пасынок к Гликерии, всячески старавшейся сохранять сложившийся покой и уют. Целыми днями хлопотала она у печки, стараясь накормить всю ораву повкуснее, стряпала ватрушки и пироги, варила наваристые щи и студень из говяжьих лыток. Только хватило мирного течения этого на полторы недели.

В ветреный и морозный февральский день, аккурат это было 25-го числа, Иван Яковлевич послал Федора за покупкой на новый базар – штанами обзавестись на выход.

С тридцатью рублями мелким серебром в кармане довольный Федор походил по базару, но ничего путного не приглядел.

Озябнув, решил зайти отогреть ноги в столовку Филиппа Притупова, которого немного знал через отца. Потому надеялся, что не прогонит.

Внутри было не особенно людно, из раскрытой двери отдельного «кабинета» раздавались пьяные голоса. А вскорости оттуда выглянул явно знакомый Федору человек. Но Федор и вспомнить не успел, где видел эту физиономию, как из «кабинета» вышел молодой парень с наглыми от спирта глазами и, подойдя вразвалку к Кислову, мотнул кудлатой башкой в сторону открытой двери:

– Зайди в кабинет, там тебя дожидаются!

Федор недоуменно поднялся, шагнул через порог.

В ярко освещенном закутке, за столом, заваленном рыбьей требухой, посредь которой высились две пустые бутылки из-под китайской водки, сидели, не считая позвавшего Федора в кабинет, еще четверо. Двоих из них, по той истории с бурятскими коровами, Федор знал.

Это были помощники начальника 4-го участка гормилиции Коршунов и Васильев. Последний-то и высовывался из «кабинета», – теперь Федор его узнал.

– Чего, гаденыш, по базару шаришь? – пьяно спросил Васильев. – Зыришь, чего бы стырить? Не пошла коровья наука впрок?

– Но че вы так говорите-то! – возмутился Федор. – Ничего я не шарю! А за коров ответил…

– Цыц, молокосос! Ты – арестован!

– Да за што это?!

– Сказал «цыц» – значит цыц! – тяжело поднялся Васильев. – Мы тут не шутки шутим! В засаде сидим с товарищами из угрозыска, – мотнул он головой в сторону незнакомой Федору троицы. – Вот ты, шкет, и попался! Арестован!

– Дядечки! Да за што же?! Меня тятька ждет!.. – заплакал Кислов.

– Нет, ты понял? Тятька ждет! – покачиваясь, Васильев оперся на плечо Коршунова. – А? Врешь, гаденыш! Я тебя снова упеку в каталажку, говнюка такова!

Васильев в пьяной гримасе страшно округлил глаза и уставил на Федьку узловатый, желтый от табака палец.

– Упеку!

– Упеку я его, как думашь? – повернулся он к Коршунову.

– Упекешь! – радостно кивнул собутыльник.

– А можа, Ваня, его не упекать?

– Как это, не упекать? – недоуменно, даже с какой-то обидой, вопросом на вопрос ответил, икая, Коршунов. – Как это не упекать, ежели это полный гадёныш? – И погрозил Федору пальцем.

– А не будем мы его, Ваня, упекать! – решительно заявил Васильев. – Не будем. Тюрьма – она не резиновая, там и так без продыху жулья набито…

– И чо же? Вот так от вот… – тряхнул кистями, растопырив руки, Коршунов.

– Ни в коем случае, Ваня! Ни в коем случае! – с ещё большей решительностью протрубил Васильев. – Мы возьмем с него штраф!

– Точно, штраф! – скаля лошадиные зубы, загоготал Коршунов.

– Ты понял, да? – снова качнулся в сторону Кислова Васильев. – Ставишь четверть спирту и – свободен, как птица! – Он так резко махнул рукой, что не удержался на ногах и с размаху плюхнулся обратно на табуретку. Помолчал, испытующе глядя сквозь Ивана, лениво бросил в рот хлебную корку. – Давай, короче… Четверть спирту!

– Где же я его возьму?! – закричал, плача, Федор.

– Не наше дело! – рявкнул Васильев. – Или деньги гони на четверть!

– И на закуску! – громко дополнил Коршунов, отрыгивая и икая. – Давай деньги, живо, твою мать!

– Нету у меня денег!

– Щас проверим! – Снова, шатаясь, поднялся из-за стола Васильев и подошел к Федору, обдавая его свежим перегаром. Зашарил по карманам. – Ах ты, гнида парашная! Гляньте, ребятки – полны карманы!

Васильев бросил на стол вытащенные у Федора из кармана шесть пачечек бумажных денег – по 5 рублей серебром каждая.

Коршунов вытащил из-за пазухи «наган», наставил на пацана.

– Доставай остальные!

– Всё вы, гады, выгребли, чо тятька дал! – зарыдал Федор.

– Я тебе, Гаврила, вот што скажу, – обратился Коршунов к Васильеву. – Надо его шлепнуть! Непременно! Арестуем, по дороге поведем и – шлепнем!

– А-а-а! – заорал Кислов благим матом.

– Ну-ка, дай ему, штоб заткнулся! – взревел Коршунов.

Васильев тут же сбил низкорослого Кислова с ног одним ударом. Пнул, остервенясь, сапогом в бок, потом снова, снова. До этого сидевшие молча собутыльники тоже, не удержавшись, вскочили, пнули по паре раз лежавшего ничком и тихо скулившего Кислова. И быстренько распрощались с Васильевым и Коршуновым.

– Вы… это… сдайте в милицейскую будку субчика, не связывайтесь, – посоветовал напоследок один.

Васильев за шиворот поднял Кислова. Выволок из столовки и повел в обустроенную на базаре будку милицейского поста. Коршунов плелся сзади, сопя, икая и размахивая рукой с револьвером. Народ меж торговых рядов испуганно расступался.

– Эй, служивые! – подозвал милицейский наряд Васильев. – Этова злодея сопроводите в участок. И дежурному мой приказ передать: без меня субчика не выпускать! Приду – разберусь…

Федора Кислова отвели в 4-й участок и заперли в темной и холодной кандейке.

Прождав сына битых полтора часа, встревоженный Кислов-старший отправился на новый базар. Но Федьки не встретил. А вот возле столовки Притупова увидел его приемного сына – Мишку Мелещенко, выпрягавшего лошадь.

– Здорово, Мишка!

– А, дядя Иван! Добренького вам здоровьичка! А тут такие дела!..

– Погодь… Слышь, моего тут, Федьку, не видал?

– Во, про то и говорю! Федьку какие-то тузы из милиции схватили! Били! Вроде деньги отобрали… А потом повели вон в ту милицанерскую будку…

Иван Яковлевич поспешил к будке. Но там никого не оказалось. Покрутив головой по сторонам, Кислов-старший в тревоге отправился скорыми шагами назад, домой.

Почти у дома нагнал сгорбленную плачущую фигурку.

– Федя, родной ты мой, что такое?

– Милицейские… Суки, избили в кровь! Ногами пинали! Деньги отняли все!

– Точно милиция?

– Куда уж точней! – Сплюнул сукровицей Федор. – Васильев одного фамилия, а другой – Коршунов. Пьяные!

– Стой! – приказал Иван Яковлевич. – На вот, утрись. Я этого так не оставлю!

Поймав извозчика, Кисловы поехали в городскую милицию на Енисейскую.

Управление гормилиции, а также 3-й городской участок располагались на Енисейской в двух каменных домах, владельцем которых считался крупный скотопромышленник Бер Симонович Беркович. Именно считался, потому как надеждой на возврат зданий или справедливую денежную компенсацию Беркович не обольщался. Кабы малые милицейские чины засели, а и само Главное управление Нармилиции Дэвээрии место тут же облюбовало.

Давно уже, в сентябре 1917 года, за 5000 рублей он сдал дома во временное содержание так называемой «Монгольской экспедиции», занимавшейся в годы войны с германцами закупкой скота для действующей царской армии. В связи с развернувшимися в России революционными событиями эта заготовительная экспедиция просуществовала до конца января 1918 года, а после дома освободила. Тут же сюда вселились самочинные квартиранты, однако ненадолго. В феврале 1918 года помещения были заняты под милицейский участок, через полгода, когда в Чите воцарился семеновский режим, здесь тоже частично размещалась обновленная милиция, а уже в период ДВР дома Берковича окончательно отдали под милицейские учреждения.