Лица - Валерий Абрамович Аграновский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
КАКИМ БЫЛ ИХ ХАРАКТЕР
Восемнадцатилетний Герасим Фейгин был ранен многочисленными осколками гранаты. Когда пришел врач его оперировать, Фейгин наотрез отказался от наркоза. «Режьте так, — сказал, — только разрешите мне курить». Старый хирург повидал за свою жизнь разных сумасшедших. Он помыл руки и полтора часа оперировал «по живому». Потом спросил, зачем понадобилось молодому человеку осложнять собственную жизнь. Герасим ответил, что хочет знать свою способность выдерживать большие испытания, которые, как он думал, были еще впереди.
Фейгин погиб спустя полтора года на льду Кронштадтского залива, идя в атаку на восставших контрреволюционеров. Он успел перед смертью написать стихи, среди которых были и такие строки: «Мы пойдем без страха, мы пойдем без дрожи, мы пойдем навстречу грозному врагу…» У Герасима, насколько я знаю, не было детей, и его характера никто впрямую не унаследовал. Но скажите, пожалуйста, с помощью каких генов передаются качества от одних людей другим даже тогда, когда они не связаны родством, и даже тогда, когда они разделены десятилетиями? Факт остается фактом: в Великую Отечественную молодежь с честью выдержала суровые испытания, и то, что она могла их выдержать, было предсказано еще в семнадцатом.
Юнкомы обладали самосознанием взрослых людей. Когда на базарной площади вдруг раздавались крики и выстрелы, и вся толпа панически шарахалась в сторону, и несся клич: «Коммунисты, сюда!», юные коммунары с сосредоточенными лицами продирались к месту сбора, где могли найти себе и защиту и могилу. И никто из окружающих, потрясенных их решительностью, не посмел бы сказать: «И вы, сопляки, туда же!»
То было удивительно емкое время. За каких-нибудь два-три года человек проживал столь богатую событиями жизнь, какой хватило бы в иные периоды на человеческий век. Шестнадцатилетний командир полка обладал опытом, мудростью и знаниями пожилого военачальника. Римму Юровскую, ставшую секретарем ЦК РКСМ в девятнадцатом году, юнкомы называли «мамашей». Она действительно была строга, серьезна и заботлива, но ей не было и двадцати лет.
Перед юнкомами стояли четкие и ясные задачи, что, конечно же, облегчало им жизнь. Они крепко верили в то, во что они верили, и были счастливы не тем днем, которым жили, а будущим тысячелетием. Это давало им возможность совершать поступки, явно не соответствующие их физическим силам. Возьмите самый факт вступления в союз молодежи. Он никогда не походил на элементарное «самозачисление», он требовал большого мужества, нередко приводил к разрыву с семьей, означал «выставление своей кандидатуры на верную гибель», как выразился один бывший юнком.
Они часто умирали. От тифа, как Толя Казаковцев, про которого говорили, что тиф его сжег. От сердечных приступов, как Гена Гарабурда, которому в момент смерти было всего двадцать лет. От «никому не нужного кровоизлияния в мозг», как писали потом оставшиеся в живых об Иосифе Варламове, которого все звали Варлашей. От пули, как Соня Морозова, ученица 6-го класса гимназии; ее убили казаки «при попытке к бегству», хотя было видно, что пуля вошла в затылок с близкого расстояния, даже шаль была обожжена. От тяжелых ран, лежа в полуголодных госпиталях, как Яша Ушеренко. И от разрыва сердца, как Иван Шостин, который за короткую свою жизнь успел пережить и плен, и пытки, и расстрел, и побег, и лишь покоя никогда не знал. И просто так умирали, от самого обыкновенного переутомления, как умер Витька Власов, детский организм которого, конечно, не стал сильнее от взрослости задач.
«И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча над тобой…»
ИХ ВНУТРЕННИЙ МИР. О ЧЕМ ОНИ МЕЧТАЛИ
В Серебряном бору гуляли однажды три юнкома: девушка и двое ребят. Они вышли к реке, кто-то из них взял плоский камень и с силой швырнул его так, чтобы он поскакал по воде. Подсчитав количество скачков, юнком огорченно сказал: «Эх, черт возьми, как еще долго ждать! Я загадал, через сколько лет будет коммунизм. Получилось — через семь…»
Они мечтали о коммунизме и о мировой революции. Все у них было в «мировом масштабе», они «жаждали протянутой к ним руки», как писали тогда газеты. У М. Светлова в «Каховке» было: «Этапы большого пути». На меньший путь он тоже не мог согласиться.
Разумеется, они не знали в ту пору, что здание МГУ будет высотным. Они готовы были получить образование в обыкновенной избе, лишь бы она была хорошо вытоплена. В анкете делегатов съезда РКСМ Иван Канкин на вопрос об образовании написал: «Сиреднее». Чуть-чуть умел считать, немного знал буквы — уже «сиреднее». Иван Канкин был рабочим, потом комиссаром самокатного батальона, потом членом ЦК РКСМ, а потом умер от чахотки, так и не успев сесть за парту. Ни для кого не секрет, что уровень их знаний не был высоким, хотя тяга к знаниям не имела границ. Но не будем делать секрета и из того, что были они такими разными, что обобщать это обстоятельство вряд ли следует. Если один юнком мог всерьез полагать, что Земля плоская, другой мог зачитываться Кантом и Пушкиным.
Могло быть и так. «Что значит «вещь в себе и вещь для себя»?» — спрашивал один юнком. «Брось эту ерунду, — отвечал другой. — Типичная буржуазная выдумка. И без того ясно, что все вещи для нас, для трудящихся России!»
Книжная полка одних юнкомов была короткой, других — длинной. Они читали «Овод», «Спартак», романы Гюго и Горького, «Один в поле не воин», — короче говоря, героическую литературу. Их откровенно не устраивали стихи типа: «На простор широкого раздолья убежать от тягостей земли…», зато с величайшим упоением они цитировали: «Спешите стройными рядами в последний и кровавый бой! Погибнем с нашими отцами иль завоюем мир иной!» Такие строфы были по душе и совсем необразованным ребятам, и тем, кто носил студенческие фуражки или учился в гимназии, — это была, ну что ли, их общая платформа, на которой они объединялись. Но если некоторые из них толпами ходили в Зимний, где в восемнадцатом году были выставлены Репин и Шагал, то другие понятия не имели, что Эрмитаж существует.
Пожилые актеры до сих пор недоуменно пожимают плечами, когда вспоминают, что в девятнадцатом году Отелло душил Дездемону в Мариинском театре под хохот доброй половины зала. А в «Разбойниках» Шиллера, когда герой говорил: «Пули — наша амнистия!», зал поднимался в едином порыве и дико аплодировал. Основная масса молодежи принимала только то, что кристально ясно служило революции. Туманность и сложность образа трактовались как «чужое искусство».
Надо сказать, в
