Лица - Валерий Абрамович Аграновский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ИНТЕРЕСЫ их были «колумбическими» — «от Колумба», уточнил Федор Дмитриевич Иванин. Ведь жизнь для рабфаковцев не продолжалась — она рождалась заново, и поэтому все, что они узнавали и чем наполнялись, вызывало у них первооткрывательские реакции. Они бегали в Политехнический музей «на Маяковского», который, по свидетельству тогдашних газет, «будоражил весь рабфаковский парнас», садились на галерке, и именно рабфаковцы бесновались там, кричали и аплодировали поэту, когда партер обливал его холодным презрением.
В том же Политехническом они присутствовали на диспутах наркома Луначарского с митрополитом Введенским на тему «Есть ли бог?» и слушали лекции Корнея Ивановича Чуковского о Нате Пинкертоне.
Федор Иванин запоем читал литературу, подразделив ее таким образом: политическая — «Государство и революция» В. И. Ленина, «История партии» Ем. Ярославского, «Азбука коммунизма»; художественная — Гегель, Кант.
У них не было никаких развлечений в том смысле, в каком мы понимаем это сегодня. В лучшем случае они могли играть на «шелобаны» в цифры электросчетчика. Но в театр или в кино на «Шестую часть света» Дзиги Вертова они ходили не развлекаться — думать.
Праздники они встречали все вместе: собирались в актовом зале, заранее украшенном свежими ветками, приглашали военный духовой оркестр и непременно ставили революционную пьесу в манере «синеблузников» — без декораций, очень остро, на самые злободневные темы.
А вот спортом они не занимались. Негде было. Футбольные команды, ставшие потом «Динамо» и «Спартаком», еще играли на пустырях где-нибудь на Ходынском поле. Спорт пришел к рабфаковцам позже, причем в виде стрелковых кружков. Тогда же появилась мода на белую рубашечку апаш, на пиджачок, небрежно накинутый на плечи, и на десяток значков, прикрепленных к лацкану и свидетельствующих о мужестве и силе молодого человека.
Сентиментальными они никогда не были, ухаживаний не допускали, а о любви стеснялись говорить даже женатые рабфаковцы. Обилие забот приводило к тому, что даже в прозвища они «не играли»: называли друг друга только по фамилиям. Небытов и сегодня зовет Иванина — Иваниным, а о том, что он Федор да еще Дмитриевич, словно бы и понятия не имеет.
МЕЧТЫ И ПЛАНЫ вполне соответствовали духу того времени, грубоватому и вместе с тем приподнято-романтическому. Рабфаковцы мечтали обо всем, что касалось страны или мира в целом, но очень трезво и реально смотрели на собственную судьбу и перспективу. Отсюда любопытнейшая черта их мечтаний: сбыточность. Завод отправлял на рабфак молодого рабочего, при этом и рабочий знал, и завод не сомневался, что парень вернется в такой-то цех, на такую-то должность. Об окладах не думали.
Карьера совсем не волновала рабфаковцев. Занимать ли командные посты или рядовые, тоже не было вопросом, хотя из-за великой нужды в специалистах каждый рабфаковец мог бы легко вознестись вверх. Нет, не лезли! И что еще любопытно — не стремились в науку. Тогда был голод на практиков, а наука, как сказал Иванин, «хороша от сытости».
Они откровенно сознавали себя «черным хлебом» революции, и это обстоятельство ничуть не делало их несчастными.
ОБЩЕЖИТИЕ — целая эпопея в жизни рабфаковцев. Двести человек, приехавшие в Ленинград в 1923 году поступать на рабфак пединститута, жили на бульварах, на вокзале, на скамейках Летнего сада. Поближе к холодам они не выдержали и самовольно заняли пустой особняк, в котором были лепные потолки, ванная, расписанная лилиями, и уборная с четырьмя окнами венецианского стекла. Заведующий рабфаком З. Е. Черняков был немедленно вызван к какому-то чину, и тот приказал срочно освободить особняк, иначе — отсидка. Черняков подумал и предложил: «Выселяйте сами». В особняк явился милиционер в черной шинели и в красной шапке, пару раз для порядка свистнул, а потом, сказав: «Черт с вами!» — ушел.
В Ленинграде было два знаменитых рабфаковских общежития: «Рошаль» и «Медведь». Происхождение этих названий до сих пор остается в тайне. А в Москве наибольшей известностью пользовалась «Спиридоновка» — шумная, деловая и веселая, элементарно оборудованная простыми кроватями, тюфяками, табуретками и дубовыми столами. Правда, рабфаковцы с завистью поглядывали на восьмиэтажный дом Моссельпрома, который тогда изображали на папиросных коробках, но этот «локоть» им было не укусить.
СТОЛОВКИ оценивались рабфаковцами не по сытности и вкусноте приготовленной пищи, о чем смешно даже говорить, а по пропускной способности. В 1927 году четырнадцать студенческих столовых Москвы пропускали в день 22 тысячи человек — жить, как говорится, можно!
На первое брали щи — «брали», а не «давали», поскольку система была такая же, как и сегодня: самообслуживание. На второе — знаменитый «фаршмак», который делался из мерзлого картофеля, предварительно разбитого ломами, а на третье — морковный чай «без ничего». В дни праздников или именин особенно предприимчивые рабфаковцы доставали конину и жарили ее на мыле с добавлением уксуса, отбивающего содовый привкус. Впрочем, мыло достать было еще труднее, и кидался жребий: идти ли в баню или жарить «бифштексы».
Рабфаковцы объединялись в коммуны. Каждый сдавал в общий котел деньги, вещи, белье, платье и «все последующие заработки». А в месяц у рабфаковца было всего 40 миллионов рублей — стипендия, которая выплачивалась всем без исключения независимо от успеваемости. Рубль падал, и заявка Наркомпроса в Наркомфин в 1922 году выражалась цифрой 41 000 000 000 000 рублей. Директора институтов и заведующие рабфаками получали зарплату, равную зарплате уборщицы, а питались в тех же столовках, что и студенты.
В ту пору подрабатывать рабфаковцы не могли: заводы стояли. Небо над городами было чистым-пречистым, совершенно не задымленным трубами.
ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ТРУДНОСТИ еще более усугубляли положение учащихся. Мало того, что наука с трудом давалась рабфаковцам, им было еще холодно и темно. Профессоров они встречали и провожали аплодисментами и топаньем ног — чтобы согреться. Профессор Жуковский, преподававший в МВТУ, стоял на кафедре в шубе и шапке, а на руках его были перчатки с отрезанными пальцами, чтобы можно было держать мел. На занятиях по грамматике рабфаковцы разбирали однажды слово «электрификация» и заспорили: «электро» или «электри»? Кто-то встал и сказал, что спор беспредметен, поскольку электричества все равно нет.
На «Доске тревоги», висящей перед входом в актовый зал одного рабфака, появился некролог:
«Смерть унесла студентку Полину Полуэктову. Напряженная учеба подорвала ее здоровье. 24 апреля она пришла на рабфак, чтобы не подорвать соцсоревнование, а через
