Остаюсь с тобой - Леонид Гаврилкин

Соблазн и правда был велик. Не устояла. Пошла. Сначала Алле Петровне нравилось писать о женских пальто местного производства, о великой пользе для человека кальмаров и морской капусты. Да о чем только она тогда не писала! Часто брала свою писанину домой, сидела вечерами. Хотела, чтобы ее реклама звучала как музыка. Чтобы каждый, кто прочитает ее в газете или услышит по радио, тотчас же хватал деньги и опрометью бежал в магазин. Но человек ко всему привыкает и остывает. Привыкла, остыла и Алла Петровна. Как-то она сказала ему: "А, что реклама, люди теперь и сами разбираются, какой товар хорош, а какой не очень!" Но не в ее характере было просто "отбывать время". И вот она начала верховодить на собраниях, семинарах. Ее выбрали в профсоюзный комитет, стали выбирать в разные комиссии. Она выступала с речами, выпускала стенную газету, ходила с дружинниками по улицам, поздравляла юбиляров, навещала рожениц, больных. Он, Скачков, советовал: "Плюнь на все! Брось!" Опять их сбил с панталыку Кириллов: "От добра добра не ищут!"

На серой дорожке появилась человеческая фигура в белом. Сначала ее трудно было и разглядеть, из тьмы выступало только движущееся пятно, да отчетливо слышался перестук женских каблучков о пустынный, по-вечернему гулкий асфальт. У самого дома женщина скрылась под развесистыми деревцами. Скачков бросился открывать двери.

Переступив порог, Алла Петровна передала ему тяжелую сумку, сбросила с ног белые туфли и босиком потопала в ванную. Пока Скачков на кухне перекладывал из сумки в холодильник тяжелые свертки, Алла Петровна успела освежиться под душем и надеть длинный, до пят, махровый халат такого же цвета, как и у Скачкова, в синюю и красную полосочки. Потом прошла в зал и, усевшись в глубоком кресле, положила на пуфик свои полные ноги с блестящими от лака ногтями и розовыми полосками от туфель чуть выше пальцев.

- Ну как, распрощалась со своим любимым коллективом? - с усмешкой спросил Скачков, входя в зал следом за женой.

- Распрощалась. Разговорились, не хотели и расходиться. Если бы не закрывали кафе, то и еще бы сидели. Все жалеют, что я...

- Звонил сегодня в Зуевский райком партии, - заранее зная, что жена скажет, прервал ее на полуслове Скачков. - Обещали место в школе. Думаю, в школе тебе будет интересней.

- Знаю я школу, - вздохнула Алла Петровна. - И вообще...

- Что вообще?

- Привыкли, обжились... И вдруг все бросай, тащись к черту на кулички. Люди едут сюда, а мы отсюда. Под старость...

- Ты же согласилась.

- Да, согласилась...

- Передумала?

- А, что теперь говорить об этом? Раз надо, так надо. Я о другом думаю. Вы, мужики, только болтаете о равноправии, а нас, баб, никогда не слушали и не считались с нами. - И, глянув на вконец растерявшегося мужа, неожиданно мягко и ласково улыбнулась: - Устала я, Валера. Может, ты постелишь постель?

Скачков пожал плечами и пошел в спальню. На душе у него было неспокойно.

2

Алесич стащил кирзачи, снял куртку с прожженной полой, кинул ее на тумбочку. Брезентовые брюки в жирных пятнах и зеленых полосах от травы повесил на спинку кровати в ногах. И сразу - как с разбега - нырнул под колючее одеяло с головой, лишь бы не слышать товарищей, которые не могли угомониться, рассказывали анекдоты, всякие забавные случаи, смеялись простуженными голосами.

Его охватила какая-то вялая теплынь. Веки отяжелели. Голоса звучали глухо, будто через стену или сквозь толщу воды. "Конечно, я давно бы спал, если бы не эта болтовня", - зашевелилось где-то в глубине сознания. Прислушался. Кругом тихо. Сердце сжалось от непонятного беспокойства. Лоб мокрый, как у больного. В глазах желтые круги, цветные пятна, все плывет, мельтешит... И чтобы избавиться от этой метелицы, он открывает глаза.

В палате темно. Блекло светлеют окна. Кто-то смачно посвистывает носом во сне. Может, из-за этого посвиста он и проснулся?

"Неужели снова бессонница?" - с ужасом думает Алесич.

Он не спал уже несколько ночей подряд. Лежал, страдал от бессонницы и еще больше от бессилия перед ней. Правда, под утро, перед самым подъемом, сон сводил его веки - усталость все же брала свое, - но выспаться не оставалось времени.

Алесич старался думать о чем-нибудь постороннем, далеком от его прошлой, да и нынешней, жизни, чтобы лишний раз не волноваться, но не мог сладить со своими же мыслями. Из головы не выходили жена, сын...

Вера давно не писала. Последнее письмо от нее было еще весной. Она очень скупо сообщала о сыне, о том, как он учится, - кончает год без троек... В конце добавила, что они с сыном отвыкли от него, так что он может и не приезжать домой, им неплохо живется и без отца.

Тогда он не придал особенного значения этим словам, решил, что шутит баба. А сейчас лежал, думал, перебирал в уме то, другое. Знает, что он скоро вернется, вот и не пишет, успокаивал себя. А может, и правда не ждет? Не хочет и видеть? Ни разу не приехала, не проведала, хоть живет не на краю света. Разве что времени не могла выбрать? Впрочем, и деньги на поездку нужны. А откуда они у нее?

Он писал ей чуть не каждую неделю, а она ему - раз в два-три месяца. И то не письмо, а отписку. Мол, сын не болеет, учится. А о себе, о своей жизни ни слова. Однако он рад был и таким письмам-коротышкам. Иная на ее месте и совсем не писала бы, столько он принес ей страданий. Что было, то было. Но больше такого не будет! Теперь все пойдет иначе. Как у людей, а то и лучше. У них еще жизнь впереди. И он постарается, чтобы она, Вера, была счастлива с ним, чтобы ни одна хмуринка не коснулась ее лица.

Мучительно медленно плывет за окнами ночь. Будто смолой прикипела к земле, обессилела. Далекая звездочка застыла в окне. Может, и земля остановилась, не летит в пространстве?

Алесич встал. Натыкаясь на кирзачи и табуретки, выбрался из лабиринта кроватей, вышел из душной палаты в коридор. Напился воды. Вода была теплая, не остудила и не успокоила. Выглянул на улицу. Стояла кромешная темень. Только там, где находилась проходная, трепетал остренький огонек. Сторож обычно спал в своей узкой, как купе вагона, дежурке - все знали об этом, но света не выключал. Пусть, мол, все видят, что он бдительно охраняет ночной покой больных. Потянуло холодком. Алесич зябко поежился и поспешил вернуться в палату.

Когда первый раз на него напала бессонница, он не очень встревожился. Подумал, пройдет. А она не прошла. Неужели вернулась старая немочь? Кажется же, о водке и не думал... А может, и на самом деле захворал? Этого ему сейчас только и не хватало! Если врачи найдут у него что-нибудь, не отпустят домой, пока не вылечат. А что, если молчать, не признаваться? Но и... не ехать же домой больным? Здесь хоть подлечат, поставят на ноги.

Утром попросился на прием к врачу, рассказал о своей беде. Уткнув нос в толстую тетрадь из желтой бумаги и что-то записывая, тот спросил:

- Скоро домой?

- Через неделю...

- Ясно, - с неожиданно доброй улыбкой глянул на Алесича. - От страха все это, от страха. Чтобы вдруг чего не случилось в последние дни. Может, сами вы об этом и не думаете, но тревога-то в душе живет. Вы такой у меня не первый. А здоровье у вас... Позавидовать можно, - врач закрыл тетрадь, хлопнул по ней ладонью. - Вот что, Алесич. Вам нечего волноваться. Все нормально. Спите спокойно. Ну, а если не будет спаться, то примите вот это... - Он достал из ящика стола стеклянную пробирочку, вынул из нее и подал две беленькие таблетки. - Нельзя же после такой разлуки возвращаться домой обессиленным бессонницей, хе-хе.

Раздосадованный на себя - с таким пустяком побежал к врачу! - Алесич, едва перешагнув порог кабинета, выбросил таблетки в угол коридора, где стояла метла с мокрой тряпкой. Не посплю ночь-другую, а там все войдет в норму, успокоил себя.

В следующую ночь Алесич и правда как упал на кровать, так и проспал на одном боку до утра. Бессонницу точно рукой сняло. Только накануне выписки спалось тревожно. Хоть ему и оформили все документы, выплатили деньги, заработанные за два года, все равно боялся: "А вдруг еще задержат из-за какой-нибудь мелочи?" Никто не задержал. Даже главный врач, пригласивший его к себе в кабинет после завтрака, который любил порассуждать на прощание, и тот говорил мало, скупо. Поздравив с окончанием лечения, признался, что сначала не верил в успех, потому что слишком уж запущена была болезнь, высказал твердое убеждение, что если он, Алесич, и дальше будет вести себя так же, как здесь, то он, главный, гарантирует ему долгую и красивую жизнь.

Минув проходную, Алесич остановился. Хоть и не раем был для него профилакторий, но привык к людям, к месту, и вот эта привычка и шевельнулась сейчас в сердце неожиданной грустью. Оглянулся последний раз на белую кирпичную проходную с маленьким, в одно стекло, оконцем и пошел вдоль высокой, неопрятно покрашенной - полосами - в зеленый цвет ограды, а потом узкой мощеной улицей, сплюснутой палисадничками, в которых густо разрослась сирень. На автобусной остановке было многолюдно. Алесич не стал ждать автобуса, чуть не бегом поспешил в центр городка, где на широкой площади, он знал это, стоял, сверкая стеклами чуть ли не сплошных окон, универмаг.