Месяц в демократической Германии - Леонид Ленч

— Позвольте к вам подсесть?

— Пожалуйста!

Сел. Долго изучал меню, наконец заказал. Официант принес блюдо разных вареных овощей — этакий коктейль из гарниров — и бокал пива. Он долго и нудно выговаривал официанту: чем-то ему тот не угодил. Официант хотел заменить овощной коктейль — он раздраженно махнул рукой.

— Не надо! Оставьте!

Когда официант ушел, он сказал:

— Вот вам наши нынешние официанты!

— Плохие?

— А разве у нас тут может быть что-нибудь хорошее?

Стал кушать, брезгливо тыча вилкой в вареную свеклу и морковку. Скушав все вчистую, отодвинул блюдо, сказал: «У меня — печень!» — и запил эту реплику пивом. Потом спросил нас:

— Вы иностранцы?

Я сказал «да», не уточняя, откуда. Мне хотелось понять его, что называется, до дна. «До дна», впрочем, оказалось недалеко. Он просто-напросто не успел убежать на Запад. Вся его семья убежала, а он не успел. Из-за квартиры — четыре комнаты с хорошей обстановкой. Он собирался ее реализовать, и были выгодные предложения, но нельзя же очертя голову соглашаться на первое! И вот пока он рассчитывал, как бы повыгоднее продать свои торшеры, «они» построили «мауэр», и он остался, как рак на мели. Семья — там, он — тут с торшерами, черт их побери совсем! Конечно, он мучается и задыхается в атмосфере, которая царит тут «у них». Что там с семьей, как она устроилась, он не знает. Кто он по профессии? Инженер-химик. На какие средства живет? «Они» дали ему пенсию. Сколько он получает? Триста марок! (Примерно 100 рублей на наши деньги. — Л. Л.)

Я осторожно сказал:

— Но ведь вас могли бы выпустить туда, на Запад, к семье, поскольку вы пенсионер. Но, конечно, надо похлопотать…

Он взглянул на меня недоверчиво и уже злобно.

— А квартира? Обстановку я, допустим, продам, а квартира «им» останется? Нет уж, я лучше… обожду!

— Чего?

Наши взгляды встретились.

— Там будет видно! — пробормотал он, подозвал официанта, уплатил ему за свою свеклу («на чай» не дал, сказав издевательски громко: «Чаевые теперь отменены!»), сухо раскланялся с нами и пошел к выходу — тощий и прямой, как древко от швабры.

Рассказ о третьей встрече можно было назвать «Конец одного романа». Или: «Так кончаются романы». Или: «Вот как кончаются романы».

А виной всему была моя дорожная куртка — вязаная, с кожаной черной грудью. Мы зашли пообедать в дешевый ресторанчик-погребок на Александрплатц и оказались за одним столом с немецкой молодой парой.

Она была очень хорошенькая, с модной прической со взбитыми золотистыми волосами, синеглазая, с четко очерченными глазным карандашом краями век, и напоминала прелестную грациозную белочку-недотрогу.

Он — румяный, простоватый, в новом, плохо пригнанном костюме, с дешевой сигарой в зубах. Он молча пил пиво, поглядывая на свою «белочку» с нескрываемым восхищением.

Жена заговорила с официанткой, «белочка» навострила розовые ушки, уловила акцент и, мило улыбнувшись, спросила:

— Вы иностранцы?

— Да.

«Белочка» скользнула быстрым взглядом по лицу жены и по моей куртке с кожаными латами и, улыбнувшись еще обаятельнее, спросила:

— Вы с Запада, да?

— Нет, мы из Москвы!

В любезных глазках «белочки» появилось разочарование, впрочем, на одну долю секунды.

— Вы приехали по делу?

— Нет, просто путешествуем!

— Тогда поезжайте на Запад! — воскликнула «белочка». — Что тут у нас смотреть?! Вот Запад — это другое дело!

Он густо покраснел и вынул изо рта сигару:

— Что ты такое говоришь? Как это у нас не на что смотреть! А что на Западе хорошего?

— Все, — сказала «белочка», и в ее синих подведенных глазках вспыхнул хищный рысий огонек.

— То есть как это «все»?! — сказал он.

— Все! — повторила «белочка». — Чулки, шоколад, губная помада, кофе — все лучше. Что бы я тут делала, если бы не получала посылок от родных оттуда!

— Бог знает, что ты мелешь! — проворчал он и обратился к нам:

— Я кочегар, при Гитлере жил в подвале, сейчас я тоже кочегар и живу в двухкомнатной отдельной квартире в новом доме. И она (он усмехнулся) ходит ко мне туда в гости!

Она скривила презрительную гримаску и сказала:

— А если бы я успела уехать вовремя на Запад, я была бы сейчас женой американского офицера.

— Интересно, — сказал он. — Так бы сразу американец тебе и предложил руку и сердце!

— Не сразу! Сначала я была бы у него приходящей прислугой, потом любовницей, а потом женой!

Они разговаривали, уже не обращая внимания ни на нас, ни на снующих по залу официантов, ни на соседей.

Он отхлебнул пива из бокала, невесело усмехнулся.

— Прислугой и любовницей ты бы стала, это я допускаю, а вот женой… (он покачал головой) вряд ли. Скорей всего, когда ты ему надоела бы, дал бы американец тебе коленкой под зад и выгнал бы на улицу. И стала бы ты на своем любимом Западе самой обычной уличной… (он просто произнес грубое словечко).

— Никогда бы я не стала на Западе… (с той же покоряющей простотой «белочка» произнесла то же грубое словечко). Уж я бы там устроила свою жизнь получше, чем здесь, будь уверен!

Я посмотрел на раскрасневшуюся «белочку», на ее взбитые кудри, и мне показалось, что к этой хорошенькой головке очень пошла бы пилотка эсэсовки — надзирательницы из концлагеря.

Между тем пара продолжала «выяснять отношения».

Когда мы уже допили свой кофе и расплачивались с официанткой, я услышал, как он сказал:

— А знаешь, я очень рад, что мы с тобой так откровенно поговорили. Вот ты, оказывается, какая! А я-то, дурак, собирался на тебе жениться!

— А я бы никогда за тебя замуж не пошла! — отпарировала «белочка».

Мы поднялись. Они обернулись, дуэтом сказали нам, любезно улыбаясь:

— До свидания! Счастливого путешествия! — и снова принялись ссориться.

Мы шли к выходу, а до наших ушей все еще долетали их громкие, возбужденные голоса. Вот что наделала моя вязаная куртка с кожаной черной грудью…

4. Немцы «оттуда»

Западная и в особенности американская печать очень любит писать о «беглецах из Восточной Германии», но почему-то не пишет о тех, кто, покинув пределы обетованной земли «экономического чуда», ищет пристанища на социалистическом Востоке.

А таких много!

Мне была предоставлена возможность поговорить с немками и немцами «оттуда».

Разговор был искренний, откровенный, непринужденный.

Утром мать дала Габриэль пятьдесят марок и сказала:

— Поди купи кофе и чего-нибудь вкусного, мне некогда: все номера в отеле заняты, мы с Эльзой сбились с мог.

Габриэль молча стала надевать пальто.

— Готовить сегодня тоже будешь ты. Если возьмешь ветчины, не забудь, что папа не любит жирную. Почему ты такая бледная сегодня?

— Плохо спала! — сказала Габриэль уже в дверях.

На эти пятьдесят марок Габриэль где на попутной машине, где автобусом, где пешком добралась до Берлинерринга. И вот она сидит передо мной и рассказывает о себе.

Ей девятнадцать лет. У нее тугие, смугло-румяные щеки лыжницы, она черноволоса, ее большие темные, сияющие глаза излучают такую радость жизни, такую доброжелательность и такую уверенность, что трудно удержаться от улыбки, глядя на ее милое личико, на всю ее ладную, спортивную фигурку. На ней хороший свитер из голубой шерсти и черная плиссированная юбка. Это все ее имущество.

Как же все это случилось?

В гитлеровские времена отец Габриэль был довольно видным нацистским чиновником. И мать тоже подвизалась в каком-то нацистском активе. Жили в Берлине. К новым, демократическим порядкам приспособиться не могли да и не хотели: все тут было им чуждо, враждебно, неприемлемо. При первой же возможности они уехали на Запад и увезли с собой маленькую Габриэль.

Они уехали на Запад и ничего дорогого для себя на Востоке не оставили. А Габриэль покинула целый большой мир: свою школу, своих подружек по классу, где она была старостой, свой пионерский отряд с его шумными сборами, веселыми кострами и песнями!

На Западе отец Габриэль устроился, с его точки зрения, хорошо. Поселился он в уютном мещанском городке — островерхие черепичные крыши домов в два, три, от силы в четыре этажа, старинная кирха, вонзившая готический красный рог в бирюзовое небо, какое-то сентиментальное озерко с лодками, купальнями и белыми гусями, которые издали так похожи на лебедей, в особенности когда плавают молча, не гогочут о своих глупых гусиных делах на всю округу.

Бывший нацистский чиновник купил дом — деньги у него были, — открыл небольшой, но доходный отель и зажил припеваючи. Потекли день за днем, марка к марке. «Гоп-ля, мы живем!» — была когда-то такая пьеса у немецкого писателя-импрессиониста Эрнста Толлера. А тут еще и Габриэль подросла, стала невестой, наследницей выгодного дела. После школы по настоянию родителей она поступила в аптекарский техникум, окончила его успешно, получила диплом! На всякий случай нужно иметь хорошую специальность, мало ли что может случиться в жизни у девочки!