Месяц в демократической Германии - Леонид Ленч

— Пусть мне дадут любую работу, я все моту делать, ничего не боюсь и поеду куда угодно, — говорит он, заглядывая мне в глаза. — А если меня здесь не примут и отправят обратно, я жить все равно не буду!

Я верю его словам, его глазам с этим невыносимым горячечным блеском, а больше всего верю его рукам — большим, темным, тоскующим по настоящей работе, умным рукам рабочего человека.

Гюнтеру 21 год, но он щуплый, болезненный, с бледным лицом — кажется совсем мальчиком. Он сирота. Отец и мать погибли во время войны.

Когда я спросил, как погибли его родители, он сказал равнодушно:

— Бомбежка!

Жил Гюнтер у старшего брата, сделался слесарем-электриком. Все было бы ничего, но жена брата стала коситься: лишний рот, лишняя кровать! Ему это не понравилось, он гордый. Ушел жить в общежитие при фабрике. Почему не снял комнату? Попробуйте, снимите! Они ведь кусаются, комнаты эти, на его зарплату не разгуляешься.

В общежитии при фабрике было плохо: вечные драки, пьянство, поножовщина. А он хоть и гордый, но слабый: водить компанию с драчунами и хулиганами ему не хотелось, а драться с ними… пожалуй, они пристукнули бы его! Решил уйти на Восток. Он знает, что тут дадут работу и жилье.

— А кем бы вы хотели быть здесь, в ГДР, Гюнтер?

Подумав, он говорит:

— Милиционером! Или солдатом.

Вошел Мёльке (это настоящая фамилия), и мне показалось, что стены комнаты сразу раздались вширь. Этот улыбающийся здоровяк в ватнике и в залепленных грязью резиновых высоких сапогах, краснощекий, с копной соломенных волос на голове принес с собой свежее дыхание просторных октябрьских полей и запах парного молока. Мёльке уже работает на государственной ферме. Он доит коров и пришел к нам прямо из коровника. На днях он получит хорошую квартиру от своей фермы.

Он стискивает железными пальцами мою руку так, что я делаю героические волевые усилия, чтобы не вскрикнуть от боли, и, распираемый гордостью, сообщает:

— За сегодняшний день я выдоил 70 марок. Рекорд!

В Федеративной республике он был сельскохозяйственным рабочим, батраком, и ему надоела безобразная кулацкая эксплуатация его сил и его умения. А главное, надоело постоянное, не оставлявшее его ни днем, ни ночью ощущение своей беззащитности и униженности. Взять хотя бы эту последнюю историю, когда он батрачил у мельника. Мельнику, этому жирному кабану, не понравилось, что Мёльке держался независимо, не давая хозяину спуску, на брань отвечал бранью. Между ними произошла крупная ссора. Произошла она утром, а вечером мельник, пьяный, ввалился с револьвером в руках в домик при мельнице, в котором жил Мёльке, и выгнал батрака с семьей на улицу. Мёльке наскоро собрал вещи, погрузил плачущих жену и детей в свою старенькую машину и уехал. И вот он сидит передо мной, живой, целый, невредимый, очень довольный тем, что уже имеет в ГДР, и тем, что еще будет здесь иметь. А что касается работы, то только давайте, он, Мёльке, любит работу. Тем более, что тут не надо тратить свой пот на таких кабанов, как этот мельник. Он, Мёльке, дал бы ему тогда как следует, но кабан пришел с револьвером — вот в чем загвоздка.

Я желаю Мёльке всего доброго и с опаской подаю ему свою руку, но Мёльке на этот раз пожимает ее почти воздушным пожатием: наверное, заметил, как я не выдержал и скривился, когда, здороваясь, ощутил его медвежью силищу.

5. Новый город

Мы едем в Эйзенхюттенштадт — новый город на востоке республики, недалеко от Франкфурта-на-Одере.

У ГДР нет своего Рура, исконные германские сталелитейные районы — это все запад, ФРГ. Новую, социалистическую металлургию нужно было создавать буквально из ничего. И она была создана!

Произошло подлинное экономическое чудо.

Демократическая Польша дает кокс, Советский Союз — магнитогорскую руду, немецкая демократия — трудолюбивые руки своих рабочих и светлые головы своих инженеров и техников. Чудо сотворила экономическая взаимопомощь социалистических стран.

19 сентября 1951 года в Эйзенхюттенштадте была задута первая домна. Наши специалисты помогали немецким товарищам в строительстве и пуске металлургического комбината на Востоке. Забегая вперед, скажу, что в Эйзенхюттенштадте до сих пор добром поминают советских инженеров из Днепропетровска Михайловича и Шульгина. Они особенно пришлись немцам по душе своими большими знаниями, богатым опытом и душевной скромностью. Думаю, что и сталеварам «Азовстали» будет приятно узнать, что в Эйзенхюттенштадте немецкие рабочие с благодарностью вспоминают свою практику на ее заводах: эта практика принесла им много пользы.

Итак, мы едем на восток от Берлина, в Эйзенхюттенштадт. Везет нас в своем «варбурге» Гюнтер — один из редакторов «Ойленшпигеля», худощавый, рыжеватый, очень любезный.

Дорога идет сплошными лесами, она мрачновато-красива: асфальтовый коридор, прорубленный в черно-зеленом хвойном массиве, прошитом кое-где багрянцем и золотом лиственниц.

Не останавливаясь, мы проскальзываем через небольшие городки, похожие один на другой, как почтовые марки одной серии. На площадях этих городков памятники погибшим здесь нашим солдатам и офицерам — скромные каменные обелиски с красными звездами. Фашистский дракон с переломанным на Одере спинным хребтом, но еще живой и свирепый, огрызаясь, уползал этими лесами в свое смертное берлинское укрытие.

Такой же памятник, только высокий и строгий, стоит и на площади германо-советской Дружбы в самом Эйзенхюттенштадте. Когда там копали котлованы, рабочие наткнулись на братскую могилу расстрелянных фашистами советских военнопленных. Немцы любят точность во всем: в информационных материалах, которыми меня снабдили в Эйзенхюттенштадте, сказано, что в песках котлована были обнаружены останки 4 012 расстрелянных наших военнопленных. Сначала их заставили строить здесь укрепленный район, потом расстреляли.

Я ехал прекрасными лесами на восток, к Одеру, и в моем воображении возникали лица наших солдат, шедших на Берлин этой же дорогой весной 1945 года. Я видел улыбающихся, веселых танкистов, высунувшихся по пояс из башенных люков своих танков, солидных, молчаливых артиллеристов, вечно озабоченных чем-то связистов, тянувших и тянувших, несмотря ни на что, связь, видел неутомимых пехотинцев, шагавших по обочинам дорог с автоматами наготове, в выцветших пилотках набекрень. Праведная эта армада, карающе громыхая сталью, неудержимо катилась на Берлин, чтобы прикончить фашистского дракона в его логове. И прикончить так, чтобы никогда больше из его зловонной пасти не могло вырваться пламя новой войны!

Я был так погружен в свои мысли, что не заметил, как стал накрапывать дождь. Сквозь туманную дождевую пелену вдруг проступили контуры заводских труб и зданий.

— Вот и Эйзенхюттенштадт! — сказал Гюнтер. — А каких-нибудь десять с лишним лет тому назад здесь были пески, ельник, болота. И зайцы скакали, как черти, с кочки на кочку!

Я невольно рассмеялся: уж очень знакомой была для меня эта фраза! Сколько раз там, у себя на Родине, приезжая на строительство нового индустриального гиганта или новой гидростанции, слышал я подобные же слова:

— А каких-нибудь два года назад (или три, или четыре, или пять лет) здесь была сплошная тайга. И медведи (или волки, или лисы, или даже шакалы — на Кавказе) шлялись тут запросто!

Мы пробыли в Эйзенхюттенштадте всего несколько часов, но уезжали оттуда с головами, буквально распухшими от сведений, цифр и различных данных, касающихся всех сторон городской жизни. И все это потому, что нашим гидом и проводником оказался Гарри Гофман, энергичный, словоохотливый тридцатидвухлетний старожил Эйзенхюттенштадта и к тому же его летописец.

18 августа 1950 года (в памятный день убийства в 1944 году Эрнста Тельмана гестаповцами в Бухенвальде) Гарри Гофман был в числе тех молодых немцев, которые приехали сюда, на эту песчаную и болотистую пустошь, строить металлургический комбинат для новой Германии и город для себя. Сейчас бывший рабочий-строитель, комсомолец стал редактором городской газеты (вернее, полосы Эйзенхюттенштадта в городской газете Франкфурта-на-Одере), талантливым, инициативным журналистом, типичным новым немецким интеллигентом. Жена у него врач. Его звали на работу в Берлин, предлагали хорошую, видную должность — не пошел. Он не представляет себе жизни вне своей редакции и без своего Эйзенхюттенштадта. И его можно понять!

Мы выпили кофе в его редакции, обставленной удобной низкой современной мебелью, и отправились осматривать город.

Мы увидели прекрасные детские учреждения — ясли и датские сады для детей рабочих и служащих, — отлично оборудованные поликлиники, прачечные, комбинаты бытового обслуживания, уютные кафе, великолепные рестораны, магазины, битком набитые хорошими товарами, клубы-дворцы с такими театральными сценами, которые сделали бы честь любому крупному современному центру. Мы увидели город, построенный так, чтобы нужды и потребности трудового человека были удовлетворены полно и всесторонне. Короче говоря, мы увидели социалистический город!