Дочь Атланта - Григорий Филановский

Я не очень-то поверил Гале, даже не очень надеялся, что «не пожалею», не последовал, конечно, ее совету в прямом смысле, но взял на две недели творческий отпуск и на Соленый. Чудак! Подгадал к четвергу — какой четверг? Наверно, именно тот, в который дождичек. Мела пурга, и санный путь открывался после наступления ясной погоды. Дни перед отъездом на остров я много читал, немного писал, частенько вспоминал Галю, не думая о делах, размышлял, словом, это был настоящий творческий отпуск.

Приезжай — не пожалеешь!..

А я редко о чем вообще жалею. Разве о том, что мало любил, мало — не во всю силу души. А Галю? Когда я в тот второй приезд сидел с ней у печки, слушая бесконечные женские сказки о ее жизни — густые, слезные, развеселые, мечтательные, когда я ничего больше не хотел, как унестись с островом Соленым в космос, пробыть там вот так, у этой печки теплый год, а на Земле чтоб за это время прошла одна минутка, когда Галя летела навстречу мне глазами, песнями, искрами слез, — любил ли я? Или только был затаенно счастлив?..

Мы опять навестили Витьку, поначалу как-то вяло — ощущение чуда на бис довлело, но жгучая неповторимость хлынула, когда заиграли новые Витькнны шедевры: изумленный тушканчик, кипящий чайник, тающее облачко, стареющая кукла… Нет, не умеем мы отдаваться искусству, нырять в него до риска захлебнуться: болтая, прослушиваем запись Бетховенской Девятой, приправляем острословием отпечатки Рембрандта, мимоходом щелкаем соборы — рассмотрим как-нибудь…

Что касается упомянутого в Галином письме пятилетнего гениального математика, то он оказался гениальным математиком.

Саша Смирнов секунды не мог усидеть не месте — прыгал, бегал, ел на ходу, отвечал на лету. «Три дровосека за тринадцать дней…» — начал я задачу, но Саша уже искал что-то под столом. Мне дали знак, чтобы я продолжал, не обращая внимания. Я заученно отрапортовал, — сколько деревьев имел каждый на ежедневном счету, когда вдруг первый, а через два дня второй по неизвестным причинам прекратил работу… (В это время кот выскочил из-под стола и кинулся за печку, Саша за ним). Я перевел дух и заключил каверзную задачу вопросом: за сколько мог бы выполнить всю работу второй, если б изначала работал в одиночку. «В двадцать восемь дней!» — крикнул Саша, хватая, наконец, кота за лапу. Точно… «Но как ты узнал это? Как? — начал я трясти ребенка, вспоминая, как месяц назад в течение двух вечеров решал эту задачу соседскому отроку (оттого она так запомнилась). Как?!». «Не знаю», — дернулся Саша, азартно глядя на довольного кота. «Постой, Саша, ты хочешь конфетку?» «Ладно, какую? кисленькую? Я шоколадных не люблю». «Вот барин! Добро — будут самые кислые, но реши-ка, друг, еще парочку…» Я выбрал так называемые логические задачи: известно, что парикмахер стрижет Вову, что Леня — друг парикмахера, что Женя с другом катается на мотороллере, что парикмахер ездит исключительно трамваем и т. д. Спрашивается: как кого зовут? Саша на минуту уставился в пространство. «Артист — Леня, парикмахер — Миша, а тот, который („на мотороллере“ давалось с трудом, быстро заменил — „на роликах“) — Вова». Неожиданно спросил: «А где это было?.. Ну, давайте еще что-нибудь!»…

После манипуляций с часами — с обгоном стрелок и прочих штук, которые мальчик щелкал, как орешки, одновременно теребя что-то в руках, Саша вдруг широко зевнул: «Мама, я спать очень хочу». И, уткнувшись ей в плечо, задремал.

Считанные дни на острове шли ясные, пружинистой лентой. Галя не будила меня, убегая на работу; мы завтракали с дядей Алешей, затем играли в шахматы, беседовали о политике, литературе. Галя влетала возбужденная с мороза, звонко целовала меня, пускалась хлопотать по хозяйству, аппетитно рассказывала островные новости, даже самые ерундовые, иногда запиналась, словно боялась при мне о чем-то проговориться…

У нее не было от меня тайн, она была вся наружу, все сокровенное человека у нее было просто: весело-просто и трагично-просто, как поцелуй и смерть. И вместе с тем все казалось мне жутко сложно, и добро бы казалось… Нет, миллиарды клеток мозга не свернешь в логическую задачку и не схватишь с налету единственными словами — это уже не гигантская сумма клеток, а душа, перед которой самый дерзкий да остановится в благоговейном изумлении. Что-то едва ощутимое, как лучик света, замерцает в миллиардах — и душа объята любовью; встрепенулось — и душа творит; угасло — и она заживо умирает…

И все-таки внешних тайн у Гали от меня вроде бы не было — если она в чем-то и лукавила по-женски, то никогда не лгала нарочито. Совершенно случайно я поймал ее: и открытие секрета заставило ее безутешно расплакаться. Ну, откуда она могла знать, что среди нескольких книг на полке меня заинтересует и «Книга о вкусной и здоровой пище»? А я ведь не раз говорил ей, что журналисты любопытны, как женщины, что если они не могут знать все, то должны хотя бы стараться знать все. Да, в книге лежала записка, да, я прочел. А вы бы не прочли, если бы отчетливо было написано:

Коля С.- музыка

Фролов Митя — язык

Перегудова — играет

Оля Лемешко — лепит…

Только Галя пришла, я недоуменно показал ей записку, чем вызвал горючие слезы, и сквозь всхлипывания: «я готовила, я собирала, я выпытывала, а теперь ты всех обойдешь и больше не приедешь…» Вот оно в чем дело: Галя подготовила очередную золотую россыпь для меня — основательную причину для отчаянного нарушения наших дальних разлук. Тогда я впервые подумал, что мы оба напоминаем путников, нечаянно забредших в волшебный край Эльдорадо, где сверкают и переливаются дворцы неслыханной красоты и поодаль грудой щебня лежат драгоценные камни, а нас томит одна жалость, что малы наши карманы и котомки… Сияющие праздничные дни!

Грядущее, мне представляется, ведет с собой больше праздничных дней — для всех и для каждого. Первый день изобилия станет праздником урожая, и лихо прокатятся по Земле праздники покоренной плазмы, разгаданного Марса, воссозданной живой клетки…

Те дни на острове сделались моим праздником — только ли моим?.. Слова Маркса о юности человечества — гениальной Элладе — как нельзя более были уместны здесь, на Соленом. Жизнь немногочисленного, к сожалению, юного народца острова озарялась вулканической подспудной работой, душу распирало, из ее глуби вылетали ввысь раскаленные неоформленные глыбы в красках, слепках, словах, отраженьях теорем и формул. Иногда еще вовсе нельзя было разобрать, как раскроется набухшая почка — в артиста или сценариста, — разыгрываются или возникают будущие великолепные пьесы?.. Воспринимает ли разум того вон малыша гроздьями чужой язык или жадно делает всемирный перебор, чтоб, возмужав, безошибочно укладывать родные слова в нетленное… Голова ходила кругом: порой я терялся, не зная, как определить поточнее сферу таланта того или иного ребенка, порой чудилось, что все так и должно быть и есть повсюду и везде: по Украине, в рязанях, на Дальнем Востоке… Так да не так: каким-то чудом именно здесь, на островке, возрастало изумительное поколение, возможно, предвестием непрекращающихся земных чудес…