Саркофаг - Лев Сокольников

Занятие "по углублению мыслями в прошлое" представляет интерес только для меня, для кого-то мои "картины прошлого" неинтересны. Любой и каждый загружен собственными воспоминаниями по ноздри! Резонен вопрос: "для чего тогда рассматриваешь? Что может быть интересного и хорошего в твоей древней молодости?" Ответ: "высказанная голосом мысль забывается и более не тревожит. Много сходства с исповедью у служителя культа".

Не оговорился: сегодня моя молодость — древность. У молодости есть отвратное свойство: она со временем, и довольно-таки незаметно, превращается в старость. Единственное, что мы можем сделать с нашей молодостью — так это как можно лучше её запомнить. У меня, вроде бы, такое получилось.

Не похож ли я со своей памятью на тех старых немцев, что приезжают к нам с желанием вспомнить прошлое? Полюбоваться им? Насладиться? Если так, то как можно наслаждаться прошлым, если оно было "ужасным"? Что следует делать от рождения: плохую молодость, или отличную старость?

С какого возраста, и по каким причинам проявляется интерес к содержанию "картин о прошлом" — выяснить не могу, не получается. Отчего и почему появляется неудержимое желание заглянуть в собственные "архивы" — и это неизвестно, но думаю, что причины могут быть различные.

Одна из моих причин могла быть такой: после прожитых своих тридцати лет и в конце жизни тётушки, необдуманно дал слово написать, применив и напрягши нулевые способности свои, о её пребывании в Германии с 41 по 45 годы. Рур, город Эссен. "Немецкое Объединение угля и стали". "Стальное сердце Германии" на те времена.

На момент принесения легкомысленной клятвы в написании повести, мною было прожито всего тридцать зим за вычетом семи лет обучения в "старой советской школе". На момент принесения клятвы все предметы в "пройденных" классах были надёжно забыты, кроме "русского языка и литературы".

Сегодня думаю, что память о языке и литературе сохранилась потому, что ими пользовался чаще, чем другими предметами. Или мою память о прошлом сохранил кто-то?

О старой советской школе следует говорить отдельно: она заслуживает всяческого восхваления, но с оговорками.

Ни имея абсолютно никаких познаний и способностей в написании хотя бы статьи для газеты областного масштаба, вознамерился сразу написать повесть и не откладывая задуманное "в долгий ящик", принялся устные рассказы тёти оформлять в удобочитаемую копию.

Начав труд, очень скоро понял, за что взялся, что наделал, с чем связался и куда ввязался. Попутно попытался выяснить причину, по которой дал обещание увековечить её имя понятными словами в литературе "местного значения". Никаких иных слов для собственной оценки не нашёл, маячило всего лишь единственное слово, чтимое и уважаемое, любимое и произносимое на древнерусский манер: "блядове".

В первой части с названием "Прогулки с бесом", слову "блядь" уделил много места. Ныне повторяюсь, и такое со мной происходит потому, что за время между первой частью сочинения и последней, слово "блядь" не умерло и даже не состарилось. Наоборот, от "нового времени" как-то посвежело и стало моложе! Умирают люди, но слова — вечны!

Говорил и о том, как наше, только русское слово "блядь", стало оскорбительным для прекрасной женской половины русских людей. Готов повторять это любимое, точное, универсальное, непоколебимое, "никем непобедимое" слово "блядь" бесконечное число раз, и не бояться "привлечения к ответу по статье "Засорение великорусского языка непотребными словами". Готов рассылать только наше вечное, бессмертное слово по всем адресам необъятного отечества без опасения быть привлечённым ещё раз к ответственности, теперь уже по другой статье: "Незаконное засорение живого русского языка". Если великорусский язык "живой" и для всех, то почему единицы из числа ханжей, "мудрейшие из мудрейших", временами пытаются "очистить" русский язык? И добро, если бы "великий и могучий" подвергся чистке от современной словесной погани с названием "прикольно", "клёво", "круто" и "тащусь", так нет вам, русский язык пытаются "кастрировать" запретами на употребление древних и великих русских слов! Их почему-то ещё называют "ненормативными". "Прикольно" — "нормативное", а помянуть мужской половой орган — "ненорМАТивно"! Знать бы, какой мудила из "наших" "нормы" на язык утверждал?

Никогда нам не забыть и не вытравить определение "блядове", ибо оно основное, опорное слово нашей жизни. Указом, в сопровождении с наказанием, можно запретить употреблять его, но суть блядства из нас ничем не извести. Много лет будет висеть "блядство" в любых наших начинаниях потому, что "бляди" — это люди, которые заведомо знают, что ни одного своего обещания выполнить не смогут, но всё же дают их. "Обещают с уверением исполнения обещаемого". Почему с нами такое происходит — об этом знает только узкий круг специалистов от медицины определённого профиля.

Наиболее сильно "блядская" болезнь поражает тех, кто достигает "вершин власти", а вершин власти, как правило, достигают законченные бляди. Круг, "символ вечности и нерушимости" отечественного блядства нашего, замкнулся. Объяснение простое и понятное: от граждан, достигших "руководящих высот", все остальные, кто не добрался до высот, ждут излияния благ. Ждут, но не верят в них: сами такие. Одно из многих необъяснимых свойств наших:

— Осчастливьте нас! — взываем мы к "верхам" с надеждой получить от них блага и заблуждаемся: прорвавшиеся "наверх" к "заоблачным высотам", не для того туда и рвутся, чтобы сделать кого-то "щасливыми". Феномен, который никто до сего времени не объяснил: "мы выбираем "старших" над собой для того, чтобы они нашу жизнь сделали прекрасной. Но никто и ни на секунду из "выборщиков" не подумал:

— Может, следует самому свою жизнь устраивать!? Без "добрых" дядь?

"Верхушка", "до соплей", страшно обижается, когда "низы" осмеливаются напоминать им кто они такие, как и откуда вылезли во власть и какая им "цена в базарный день". Но далее обид не уходят потому, что хватает ума понять: "обижаться проще, чем не давать повода для обид". Обижаться — лёгкое и приятное занятие, потому, что оно в итоге позволяет надеяться на "принесение извинений от обидчиков".

Не грозит нам исцеление от древней нашей, болезни с названием "блядство", не получится, нет в отечестве нашем ни стоящих лекарей, ни лекарств собственного изготовления. Лечить зарубежными лекарствами отечественное блядство — пустое занятие, пробовали…

Как прочно и надёжно сидит блядство в каждом из нас, как долго мы будем "инфицированы" этой, только нашей древней болезнью — предстоит выяснить последующим поколениям. И установивши причину — излечиться от заразы. "Блядь" — слово старославянское, но с чего-то очень надёжно окопавшееся в современном русском языке. Но всё же "блядь" понятнее, роднее и ближе для меня, чем "прикол" и "тащусь".

Старое слово перешло в современный язык с "оскорбительной" характеристикой для женщин. Но оно безобидное, не "матерное", и единицы, кто знает истинное значение слова "блядове", полностью со мной согласятся. Оно всего лишь определяет суть нашу, и ни с какой стороны не касается женщин. В слове нет и намёка на женское непостоянство, но почему в отечестве своём мы приклеили его женщинам — точное выяснение причин "тянет" не меньше, чем на звание "кандидат филологии". Кто-то из "россиян" в будущем обязательно выяснит причины, по которым старославянское обидное только для чиновников слово "блядове" перебралось в разряд "оскорбительных" для женщин. Верю, что сегодняшняя задача со словом "блядь" может быть решена, и когда такое произойдёт — тотчас особым указом следует отменить несправедливое звание большей и прекрасной половине рода человеческого в отечестве нашем.

Через какое-то время пришло понимание, что и я был очень большой блядью, когда обещал любимой тётушке увековечить её имя знакомыми, правильными и прекрасными русскими словами. Полных сорок лет не забывал позорного момента, когда, не подумав, дал сомнительное обещание что-то написать о ней. Момент дачи обещания был и моментом моего вступления в "великое братство блядей". Память о необдуманных словах, что были сказаны тётушке в тридцатилетнем возрасте, и с того момента периодически, но не чаще одного раза в месяц, отравляла существование тридцать последующих лет жизни. Сказать, какие годы были худшими: те, что были у меня до границы дачи обещания написать повесть, или после — не могу, но попытаюсь выяснить.

Была уверенность без оснований, что у меня получится такое, как написать повесть о тётке, но, как практически осуществить уверенность — не представлял. Если прошлые желания мои объяснять медицинскими терминами, то полных тридцать лет я был "инфицирован обещанием", и если бы был медработником, назвал бы их "инкубационным периодом". Жил и понимал: "мой, личный "инкубационный период" длиться бесконечно не может, нужно как-то приступать к написанию обещанной повести и, наконец-то исцелиться от блядства. Страх уйти в мир иной "заразным" не должен отравлять существование бесконечно!