Молчаливое горе: Жизнь в тени самоубийства (фрагменты из книги) - Кристофер Лукас

Наши наблюдения соответствовали тому, что мы многократно слышали от психологов, и подтверждали распространенное мнение: разговор помогает. Естественно, одни люди желали говорить больше, другие — меньше. Мужчины, например, испытывали меньшую потребность в беседе, или же считали, что им это не нужно. Были и такие, которые по той или иной причине вообще не могли заставить себя говорить на эту болезненную для них тему. Но именно так мы получили большую часть материала, использованного в этой книге: через «старомодные» беседы. И наверное, еще раз стоит повторить — вразрез с общепринятым мнением — люди, пережившие суициды близких, несомненно заговорят об этом, если будут уверены, что их выслушают.

Мы также использовали информационные письма и брошюры нескольких групп самопомощи людям, пережившим суициды близких; кроме того, мы черпали информацию и новые мысли из газетных статей, профессиональных журналов, материалов совещаний и встреч, книг, в большинстве случаев посвященных людям, совершившим суициды, но иногда — их близким. Например, группа самопомощи «Расчетная палата» в Нью-Джерси, которой руководит Эд Мадара, была хорошим источником информации для нас, равно как и другие группы психического здоровья.

Генри Сейден и я писали эту книгу совместно. Он является специалистом в области психического здоровья, я же имею опыт человека, пережившего суицид родственника. С этих позиций мы вместе и рассматривали результаты опросов и исследований. Сообща мы старались разрешить дилеммы, разобраться в разбитых судьбах и найти слова утешения для тех, кто думает, что их будущее не содержит ничего, кроме унылых дней депрессии. В этом смысле наша книга — это книга для самопомощи, основанная на твердых правилах в психологии.

Но в конце концов дело не в том, что скажем мы, а в том, что думают люди, пережившие суицид близкого человека, что с их точки зрения может больше всего помочь читателю. Большинство из них, прошедших через ужас недавнего самоубийства близкого человека или оглядывающихся на происшедшее спустя годы, чувствуют себя одинокими. «Мы не знаем, что будет с нами дальше, с кем можно поговорить, как узнать, что желательно было бы предпринять, чтобы сделать одиночество менее болезненным». На основании проведенных бесед мы пришли к выводу, что, как ни странно, есть много общего между людьми, пережившими суицид близких; что испытываемое одним человеком — как в эмоциональном плане, так и в смысле оценки событий — часто сходно с тем, что чувствуют другие; и поэтому естественно, что общение с другими близкими суицидентов может помочь. А ведь люди не верят в такое сходство и полагают, что их боль, проблемы, судьбы являются уникальными; это весьма распространено и составляет часть их дилеммы. Парадокс же заключается в том, что каждое самоубийство, как и человек, который вовлечен в это событие, действительно уникальны. Но, как вы увидите дальше, между всеми, перенесшими суицид близкого, чьи истории описаны в этой книге, имеется глубокое родство. Именно из этих общих скрепляющих нитей люди, попавшие в сходную ситуацию, возможно, смогут извлечь некоторые уроки и использовать их в своей жизни, чтобы преодолеть изоляцию, растерянность, отчаяние, пустоту или стыд.

Каждая травма оставляет рубцы, которые затрудняют естественное функционирование. Телесное ранение, вызванное, например, автомобильной аварией, приводит к видимым следам на теле. Психические травмы оставляют после себя своего рода психологические рубцы. И самоубийство тоже оставляет рубцы у близких. Эта книга написана о них, об их рубцах, о том, как сделать их менее заметными, а если повезет — вовсе избавиться от них. Она написана для двух категорий читателей: для людей, перенесших суициды близких, желающих больше узнать об опыте других в подобной ситуации и о том, как можно изменить свою жизнь к лучшему, и для тех, кто хочет узнать, что переживают близкие суицидентов.

Можно твердо сказать, что этой книги не было бы, если бы не люди, которые делились с нами своими историями и чувствами. Они, как и я, искренне верят, что их личные открытия, даже болезненные, переживания, будут полезны для сотен и тысяч людей, пополняющих каждый год армию близких суицидентов/жертв.

Кристофер Лукас

ПЕРЕЖИВШИЕ САМОУБИЙСТВО: РОДСТВЕННИКИ, ДРУЗЬЯ, ВРАЧИ И ДРУГИЕ

Если предисловие позволяет автору книги высказать в начале мысли, которые с вызывающим сожаление опозданием пришли ему в голову, то послесловие редактора с неизбежностью становится завершающим аккордом, как бы говорящим: «Да, это вещь!» И хотя судьба многих послесловий незавидна, тем не менее научный редактор отваживается на этот шаг, движимый не только стремлением воздать должное самоотверженности, таланту и эрудиции авторов (послесловие-панегирик), но и желанием взглянуть на прочитанное с точки зрения психоисторической перспективы проблемы, которой посвящена книга. Иными словами, что было, есть и чего следует ждать в будущем тем, кто встретит на своем жизненном или профессиональном пути жертв, переживших самоубийство близкого.

Очевидно, надлежит сделать предуведомляющую заметку о терминологии книги. Она ориентирована на самого широкого читателя и потому, к счастью, лишена понятий, описывающих явления, о которых все прекрасно знают, словами, которые никто не понимает (печальный удел многих психологических монографий!). Тем не менее, следует остановиться на понятии, определяющем основную проблему книги. То, что в английском оригинале именуется одним словом «survivor» («оставшийся в живых, уцелевший»), весьма кратко и емко обозначая людей, оставшихся в живых после утраты в их жизни витально значимых ценностей, в русском языке обречено быть переданным не одним понятием, а рядом словосочетаний. В языке характерное понятие, фиксирующее ту или иную проблему, возникает только тогда, когда она как уникальное явление осознается его носителями. Если такого отношения нет, то приходится конструировать фразы. Не имеет ли смысла предположить, что категория «выживших после самоубийства близкого» не осознается как явление или проблема в нашем обществе, а потому и не удостоена языковой привилегии иметь свое собственное уникальное имя? В качестве причин, в самом первом приближении, на ум приходят две. Первая — это, конечно, влияние табу, наложенного на самоубийство и на то, что так или иначе связано с ним. Другая, возможно, носит более парадоксальный характер: не является ли каждый из нас, в той или иной мере, «выжившим после самоубийства близкого»?! Это предположение, естественно, снимает проблему термина, ибо достояние каждого не может считаться уникальным и претендовать на имя. Но оно же рождает и другую проблему: не входит ли жертвенность составной частью в коллективное бессознательное русского этноса? Ответ не может быть однозначным, но ясно, что его следует искать не в сравнительной лингвистике, а в ноосфере нашего общества.

Много лет работая психиатром и последнее время профессионально интенсивно занимаясь проблемой самоубийств, я, тем не менее, не задумывался над вопросом: «А что же я? Какое отношение эта проблема имеет лично ко мне?» И только проделав тот же путь, что и читающие эти строки, прожив несколько дней с книгой К. Лукаса и Г. Сейдена, я вспомнил два события, одно из которых никогда до сих пор не всплывало в памяти. Другое я, конечно, помнил, но...

Первое произошло, когда я учился в восьмом классе. Со мной рядом сидела одноклассница. Девочка достаточно талантливая, подававшая немалые надежды в балете, акробатике и разных видах спорта. Видимо, она была достаточно горда, поскольку, будучи одинаково приветливой со всеми, она ни с кем не находилась в дружеских отношениях. Как будто ее и других сверстников что-то отделяло друг от друга. Хотя года за два до случившегося, я помню, она сказала мне: «Давай дружить». Я не отверг ее предложения, мы были хорошими товарищами, но сейчас мне кажется, что она, возможно, видела это иначе. Однажды она не пришла в школу. Мать нашла ее повесившейся на кухне. Много лет спустя, будучи интерном-психиатром, я встретился с ее матерью в кризисном женском отделении психиатрической больницы. Маниакальное состояние у нее чередовалось с глубокой депрессией. Она и тогда не расставалась с мыслью, что ее дочь должна была быть самой лучшей, самой талантливой, самой первой. По трагической случайности в моем жизненном опыте это было первым столкновением с самоубийством.

Девять лет спустя мой друг покончил с собой. Точнее, для всех и до настоящего времени его смерть остается несчастным случаем. Он разбился на машине, поехав в предновогодние дни неизвестно зачем за город, в метель и очень ненастную погоду, да еще ночью. Он любил ездить очень быстро. Я, бывало, даже завидовал его склонности к риску и какому-то безоглядному азарту. Утром его сестра позвонила мне, он был очень важной частью моей жизни. И первое, что я почувствовал — это отрицание и какой-то провал, видимо, это был шок. Но надо было что-то делать, она просила о помощи. Стояли выходные дни, срочно был нужен судебный эксперт, после заключения которого можно было бы забрать тело. Я занялся поисками. Помню, что действовал как хорошо заведенный автомат, все вокруг было как в тумане, плоское и неживое. Мы поехали вместе со знакомым экспертом. Того, кого я знал живым, мне надлежало опознать мертвым. Я сделал это. Но обстоятельства распорядились еще жестче. Им было угодно, чтобы в тот воскресный день, как водится, в сельском морге не оказалось никого из обслуживающего персонала. Эксперту не осталось ничего иного, как рассчитывать на мою помощь ассистента при вскрытии... Это было действительно ужасно... и сейчас строки, которые я пишу, и близко не напоминают мой обычный почерк. Потрясение остается и сегодня... Я не помню, сколько это длилось, времени не существовало... Последовавшие траурные события прошли как положено, своим чередом. Я уже работал врачом и, принимая в них участие, чувствовал очень сильную неопределенную тревогу и страх. Чего стоил я как врач, если это случилось? Да, конечно, вторил я другим, это был несчастный случай. Но что заставило его отправиться в ночное ненастье? Почему он не поступил иначе? И я, где был я со всеми нашими отношениями и знаниями? Можно ли вообще помочь людям в кризисе, или это обманчивая иллюзия? Если я не помог ему, то буду ли я в состоянии хоть как-нибудь оказывать соответствующую помощь моим больным? Моим родственникам? Близким? Существует ли вообще в жизни что-то мало-мальски прочное, предотвращающее такие несчастные случаи? Тогда я потерял не только друга, но и утратил определенную долю веры в могущество профессионального знания.