Путь к Софии - Стефан Дичев

— Все улажено, сэр! — отрапортовал Бейкеру один из адъютантов, вернувшийся после переговоров с жандармами.

Минуту спустя над грязной площадью понеслись крики и ругань. Жандармы забегали взад и вперед, заорали на возниц, пуская в ход кулаки, бросились отводить в стороны волов.

— Расчищают нам дорогу, — сказал барон фон Гирш. Он, как и Бейкер, знал турецкий язык и услужливо переводил дамам.

— Поехали! — воскликнул генерал, пришпорил коня и первым направился по расчищенному жандармами проходу к мосту.

За генералом последовал фаэтон с двумя дамами и бароном-банкиром, за фаэтоном — Фред Барнаби в своем кожаном костюме и берете, за ним — штабные офицеры и, наконец, слуги.

Глава 2 

В то время когда иностранцы, опередив всех, въезжали в город, на запруженной людьми и повозками площади перед мостом находился один из агентов русской разведки. Болгарин, как и множество его соотечественников потерявший в прошлогоднем восстании всю семью и потому теперь добровольно взявшийся за это опасное дело. Его звали Дяко. Был он широкоплечий, кряжистый, лет сорока. Воротник овчинной шубы он поднял, а шапку нахлобучил так, что остались видны только острые недобрые глаза да густые обвислые усы. Время от времени он нетерпеливо вытягивал шею, чтобы посмотреть, что делается на мосту, и тогда на заросшей щеке виднелся глубокий белый шрам; этот шрам придавал его лицу не только грозное, но и неприятное выражение.

Дяко вот уже целый час слонялся по грязной площади, не решаясь приблизиться к воротам. Подорожная у него была фальшивая. На чужое имя. Он взял ее в последнюю минуту у другого болгарина — русского агента, чтобы иметь при себе хоть какой-нибудь документ. В попутных деревнях она его выручала. Но здесь, видимо, комендант был дотошный и жандармы особенно придирчиво проверяли при въезде в город каждого немусульманина.

Начинало смеркаться. Скоро запрут ворота. Что делать? Не лучше ли будет вызвать Андреа сюда — передать ему записку с кем-нибудь из болгар? Только кому доверишься в нынешние времена, — размышлял он. — И пока-то ему отнесут записку, пока-то его разыщут... Да и Андреа — то ли вспомнит, кто я такой, то ли нет... Пять лет прошло. На другого понадеешься — сам пропадешь. Последняя мысль прогнала все колебания. Дяко скрутил цигарку, жадно затянулся и шмыгнул в скопище повозок с ранеными, чтобы, обогнув постоялые дворы, выйти в открытое поле.

Дяко свыкся с видом крови. Он пробирался между телег, нарочно пуская дым себе в нос, чтобы не ощущать смрада от гноящихся ран. Османы встречали его злобными взглядами, потому что он был гяур[2] и был здоров, а он отвечал на их бессильную злобу злобой вдвойне лютой. «Чтоб они все издохли, — говорил он себе, — все равно, как возьмут Плевен, раненые или нет — пощады никому не будет!» Тут он вспомнил про убийцу своих детей и жены, подавил злорадство и мрачно зашагал по раскисшей дороге. «Я его разыщу, он от меня не уйдет!» — шептал он по привычке беззвучно, одними губами. Месть, как неугасимый огонь, жгла его днем и ночью. Вся жизнь представлялась ему сплошной местью, а в центре ее было его кровное — найти того Тымрышлию, на дне моря сыскать. Когда-нибудь он найдет его, непременно найдет и отплатит!..

За кузницей стояла застрявшая колонна русских пленных. Дяко шел мимо них, чувствуя, как они смотрят на его овчинную шубу, на добротную обувь. «Братец!» — несмело крикнул ему кто-то. Дяко стиснул зубы, не обернулся. Ускорил шаг, оставил колонну позади и, держась поодаль от широкого рва, направился на север. Этот ров — он хорошо помнил — опоясывает весь город. Он крутой, глубокий, но перебраться через него необходимо, если он хочет до ночи разыскать своего человека.

Когда совсем стемнело, Дяко подполз ко рву и стал бесшумно спускаться. Внизу была вода, и он осторожно полез в нее, кляня все на свете. Вода прошла сквозь штаны, заледенила икры. Он зашагал быстрей и скоро снова ступил на твердую почву. Откос был укреплен камнями; нащупывая в темноте их выступы и хватаясь за корни кустов, Дяко быстро вскарабкался наверх и оказался на городской окраине.

На него налетел ветер и вконец застудил ноги. Дяко хотел было попрыгать, чтоб разогреться, но вдруг услышал голоса и прижался к насыпи, затаил дыхание. Ночная стража?.. Черные силуэты появились на сером фоне каменной стены — за плечами ружья, идут гурьбой, как попало. Хлюпают по жидкой грязи. Один что-то рассказывает. Другие гогочут. Дяко напряг слух, чтобы понять, о чем они говорят, но ветер свистел в сухих кустах, и до его ушей долетали только обрывки слов и смех. «Не смеются, а лают, как собаки, — думал он с ненавистью. — Эх, разрядить бы револьвер в их черные спины!» Он дождался, пока жандармы не скрылись за поворотом, встал, перешел через дорогу, кружившую по городской окраине, и нырнул в ближнюю улицу.

Здесь было затишье. По всей улице ни огонька. И грязь другая — густая, липкая. Подкованные башмаки Дяко вязли в ней, он с трудом шагал, придерживаясь то за одну, то за другую каменную ограду. Куда его выведет этот немой черный желоб? Он шел, полагаясь больше на чутье, чем на память. Если бы только выйти к чаршии!..[3] Впереди смутно белели каменные ограды, то раздаваясь в стороны, то сближаясь, над ними нависали стрехи. Ему чудились то призрачные ворота, то колонны. Они вытягивались, сплетаясь вверху в мрачный свод, сквозь который мерцали далекие осенние звезды. Дяко прислушивался к собственным шагам, и ему казалось, что кто-то за ним следит.

Вдруг стены широко расступились, перед ним открылась большая площадь, расплывшаяся в низине. В отдалении неярко светятся окна. Ближе возвышается купол мечети с минаретом. Значит, среди турок! И воспоминания всплыли одно за другим, потянулись нитью. Он ясно представил себе дорогу до Куру-чешмы, представил ее во всех подробностях, со всеми препятствиями, и в душе всколыхнулось прежнее отчаяние, не отпускавшее его в те зимние месяцы семьдесят третьего года, когда они с Андреа меряли эти самые улицы, оба потрясенные тем, что их дело провалилось, погибло навсегда! «Не погибло оно ни тогда, ни после!» — сказал себе Дяко, взбудораженный воспоминаниями. Какой улицей пойти? Темная узкая будет безопасней, но широкая ведет прямо на Соляной рынок. Оттуда до Куру-чешмы рукой подать.

Он выбрал широкую и опять пошел вдоль стен. Здесь уже были мостовая и фонари. Он обходил освещенные места, пробираясь в тени нависающих крыш, и все дальше углублялся в город. На одном из перекрестков он остановился и прислушался. Опять турки! Он узнал их по голосам — самоуверенным, разгоряченным. Целая шайка идет ему навстречу. Он невольно попятился, но неусыпная ненависть, уже проникшая ему в кровь, мгновенно, словно уздой, удержала его, повернула обратно и прижала к ближним воротам. Он выхватил револьвер.

Турки приближались. Из укрывшей его темноты Дяко лихорадочно следил за ними. Это не жандармы. Скорей всего бейские сынки, засидевшиеся в кофейне. Говорят о Плевене. Хвалят Гази Османа. Достается там врагам правоверных, он их бьет и крушит. У московцев уже нет прежней силы... «Рано обрадовались! Скоро увидите!» Ночные гуляки, увлеченные разговором, прошли в двух шагах от него, обдав его запахом ракии. Их поглотил мрак, а он еще долго стоял, прижавшись к воротам, весь в поту, хотя его и пронизывал осенний ветер.

Дяко пошел дальше, между длинных бараков, откуда доносился запах карболки и гноя. А вот и Соляной рынок! Площадь с неровной мостовой, обрамленная кривыми рядами лавчонок. Пересечь ее напрямик? Посередине свалены ящики, корзины, горы зловонных бочонков. Перед освещенной кофейней были люди. Не турки. И не болгары. Иностранцы. Он их узнал по широкополым шляпам и беззаботному смеху — так смеялись и те, у городских ворот... Подальше, за сводчатым входом в караван-сарай, светятся еще два небольших трактира. Фески, цилиндры, офицерские накидки... Из занавешенных окон доносится женский хохот... Нет, здесь город не спит. Здесь война предстает в другом обличье...

У большой белой церкви он опять замедлил шаг. Кругом еще светятся лавки. Или это тоже постоялые дворы? Продребезжал фаэтон и скрылся в темноте. На другой стороне кто-то запел. А в садике перед нарядным зданием школы (он ее хорошо помнит, ведь в ней учительствовал Андреа) движутся десятки ручных фонарей, переплетая свои лучи, и в их неверном свете мелькают волы, полотняные верха повозок, люди с носилками. Слышатся отдельные голоса, крики, стоны. Не тот ли это обоз, что он видел при въезде в город? Но почему раненых сгружают у школы? И школу превратили в лазарет! Рядом остановилось несколько османов — поглазеть и порадоваться, что война от них далеко.

Вдруг громкий окрик заставил его вздрогнуть. Не ему ли кричат?

— Эй ты, где твой фонарь? — опять заорал кто-то.