Мистификация - Клиффорд Ирвинг

На конверте стоял штемпель Лондона, обратного адреса не было, неразборчивая записка не подписана.

Дорогой!

Мне сообщили, что в прошлом месяце ты был в Лондоне. Ты – просто ублюдок. Мы решили не встречаться, но ты хотя бы мог мне позвонить. Я приеду на Ибицу в январе. Как думаешь, можно мне приехать к тебе в студию повидаться? Хотя бы на несколько минут.

– Эта сука, – рвала и метала Эдит. – Шлюха с улыбкой мадонны. Она же клялась мне, прошлым летом клялась, что не знает, любит она тебя или нет. Ты, ты врал мне, нес тут всякую чушь о платонических чувствах. А она всего лишь пытается украсть моего мужа! Увижу на улице здесь, на острове, – торжественно поклялась Эдит, ее глаза застилали слезы, – порежу бритвой лицо. А если она придет к тебе в студию, то просто убью.

Я спокойно выпроводил Недски из комнаты, велев ему найти Барни, Антония и Рафаэлу, домработницу. Затем повернулся к Эдит, которая сидела на красном кожаном диване, уткнувшись лицом в ладони.

– Дорогая, послушай меня. Я не видел ее в Лондоне. Даже не звонил. Ведь тебя это интересует, так?

Подняв голову, Эдит презрительно бросила:

– Ты не смог бы. Ты был со мной. В другой ситуации обязательно позвонил бы.

– Никогда, – солгал я. – Все кончено. Мы же так решили. Она тоже. Я не видел ее с прошлого лета, и ты знаешь, что это правда. Да и не требует она ничего в этом письме. Господи боже, ты прочитай его! Все, о чем она спрашивает, – это можно ли заглянуть ко мне в студию на минутку, повидаться. Что тут ужасного?

Примерно час дискуссия топталась на месте. Мы перетряхивали былое, оплакивали настоящее, воображали холодное, бесприютное или, напротив, залитое кровью страстей и ревности будущее. Она – оскорбленная женщина, боящаяся соперницы. Я – мужчина, знающий всю правду, но не осмеливающийся ее сказать. Ее мир – волшебная сказка, где принц и принцесса живут долго и счастливо в испанском замке, не страшась никаких драконов. Наконец ярость Эдит достигла воистину вулканического жара, когда я произнес:

– Это абсолютно невинное письмо, и если ты попробуешь прочитать его без предубеждения, без такой животной ненависти, то увидишь это.

– Ты хочешь сказать, что она называет тебя "дорогой", и это вполне невинно? Ты что – за дуру меня принимаешь? За одну из тех безмозглых шлюх, с которыми спишь, потому что так устал от своей жены, дома, детей, работы, жизни, в конце концов?

Я поморщился про себя. Слова жены задели меня за живое, не сильно, слава богу, но она подошла достаточно близко, чтобы заставить меня занервничать и попытаться сменить тему.

На большом кофейном столике стояла ваза с красными и пурпурными геранями, срезанными в саду специально к моему возвращению. Эдит вскочила на ноги, обеими руками схватила вазу и швырнула ее об пол прямо мне под ноги. Я отпрыгнул в сторону, но было слишком поздно. Стекло разлетелось во все стороны, вода промочила брюки и рубашку, а несколько гераней, повинуясь странному закону физики, который поражает меня до сих пор, опустились мне на голову. Вода стекала по щекам, на мокрых волосах повис пурпурно-красный венок, а я стоял столбом, не в состоянии даже ответить членораздельно. Спохватившись, я принялся проверять, нет ли крови или вонзившихся в тело осколков стекла, но вокруг были только цветы.

– Ты идиот! – воскликнула Эдит, стараясь сохранить серьезное выражение лица.

Ничего не оставалось делать, кроме как рассмеяться, расцеловаться и помириться, как это происходило уже множество раз.

Я перенес вещи из машины в дом, а позже, после сиесты, поехал в студию – мое убежище от окружающего мира, в пяти милях от дома, позади римских стен старого города Ибицы, находившееся на возвышающейся над морем скале. Попасть туда можно было только по узкой, извивающейся, грязной дороге. У нас с Эдит уже давно существовал уговор, по которому она приходила ко мне в студию, только спросив разрешения. Лучи солнца лились сквозь стеклянные двери, и не было никакой нужды включать газовый обогреватель. Я сел за стол, отодвинул страницы недописанного романа и задумчиво уставился на море.

Если за последние семь лет моя жизнь и представляла собой какой-то узор, то он был сплетен преимущественно из четырех нитей: Ибица, работа, Эдит Соммер и Нина ван Палландт.

Ибица – дом. Я впервые приехал сюда в 1953 году, решив поработать в дешевом, древнем, экзотическом и прекрасном месте. Именно такой представлялась Европа молодому американцу, мечтавшему стать писателем. La isla blanca. Так его называли испанцы. Белый остров. Я не смог расстаться с этим местом. К 1970 году написал здесь четыре романа и книгу об Элмере де Гори, фальсификаторе произведений искусства, моем соседе. То место, где писателю хорошо работается, он обычно называет своим домом. Здесь у меня были хорошие друзья, дом, парусная шлюпка, легкая жизнь. Более того, мне казалось, что Ибица – то место, где со мной случилось все самое важное в жизни. С Клэр, моей второй женой, погибшей в автомобильной катастрофе в Калифорнии на восьмом месяце беременности, нас познакомили именно здесь. Позже, в 1960 году, я шатался по порту и увидел девушку нежнейшей красоты, ее красные волосы сверкали на солнце, как теплая кровь. Ее звали Фэй. Мы путешествовали по миру, поженились, у нас родился сын, мы развелись – не самый лучший способ описать пять лет собственной жизни, но в этой книге нет места историям.

Тут же, на Ибице, незадолго до развода, весной 1964 года я встретил Нину ван Палландт.

Мы с Фэй жили раздельно: она – в деревне Святой Эулалии, я – в маленькой квартире Старого города. Нина, урожденная датчанка, была замужем за Фредериком ван Палландтом, бородатым симпатичным голландским бароном, воображавшим себя интеллектуалом и настоящим гуру суфийских мистерий. Я познакомился с ним за несколько месяцев до этого, и после пятнадцати минут разговора у меня сложилось странное впечатление deja entendu[4]; его речи напомнили мне о философских дискуссиях, в которых мы участвовали на втором курсе университета в Корнелле. Они с Ниной зарабатывали на жизнь, исполняя фольклорные песни, и имели преданных поклонников среди папаш и мамаш из английской глубинки. На публике они изображали прямо-таки золотую пару: красивую, талантливую, титулованную, влюбленную, с двумя прекрасными златокудрыми детьми. В приватной обстановке картина была прямо противоположной. «Вы с детьми, – как-то заявил он ей, – камни на моей шее, из-за которых я не могу стать тем, кем хочу». Хотя они, как могли, поддерживали видимость. Все ради карьеры.

Притворство исчезло, когда мы с Ниной начали встречаться. Фредерик купил яхту и решил перегнать ее из Англии на Ибицу, где у четы ван Палландт был летний домик. Нина, я и еще двое наших знакомых участвовали в археологической экспедиции по розыску финикийских древностей на северном побережье острова. Мы взбирались на гору под жаркими лучами весеннего солнца, а затем часами копались и орудовали лопатами в прохладе пещеры. Наши старания были вознаграждены парой черепков и потрескавшейся головой богини Танит, и если она наложила проклятие на тех, кто осмелится покуситься на ее святилище, то мы точно пали его жертвами. Какие слова прозвучали между нами в тот день, сейчас уже и не вспомнить. Когда настигает любовь, с тобой говорят другие голоса, а земные обеты мало что значат.

Мы были вместе три недели, и тут Фредерик неожиданно вернулся на Ибицу. Его обуял приступ тяжелейшей морской болезни во время перехода через Ла-Манш, в результате чего новоиспеченный моряк быстро сошел на берег во Франции, а яхту оставил на попечении команды на весь оставшийся путь до Испании.

– Я не могу ему лгать, – призналась Нина.

– И не надо, – ответил я. – Признайся во всем. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была со мной.

На следующий день она пришла вся в слезах и рассказала, что Фредерик умолял ее остаться, не забирать детей, обливался слезами.

– Он хочет начать все заново. Принять меня такой, какая есть. Ему никогда не приходила в голову мысль, что он может потерять меня. Теперь Фредерик клянется, что все будет по-другому.

– А чего хочешь ты, Нина?

– Не знаю...

Неделю спустя она все еще была в сомнениях, разрываясь между мужем, детьми, карьерой, чувством вины – и человеком, которого знала не больше месяца.

– Я люблю тебя, милый, но не могу все бросить вот так запросто. Не могу так с ним поступить.

– Тогда оставайся с семьей.

– Нет. Я хочу остаться с тобой, – ответила она и добавила, всхлипывая: – Я и тебя не могу отпустить.

Вот так Нина мучилась, и тянулось это день за днем. Она похудела, ослабела и каждый раз, приходя ко мне, будто демонстрировала еще один еле затянувшийся шрам на своей душе. Ее огромные голубые глаза, всегда лучившиеся каким-то затаенным удовольствием, теперь постоянно были полны слез. На лице проступили морщины; у нее появилась привычка качаться взад-вперед на стуле, одновременно ожесточенно теребя свои золотые локоны пальцами, на которых отчетливо стали проступать вены. Я был свидетелем ее агонии и слышал, как она постоянно повторяет слова Фредерика: "Не отнимай у меня моих детей".