Бедный маленький мир - Марина Козлова

Мама Генрика была из Львова и бежала от советской оккупации на историческую родину, которую немедленно оккупировала Германия. Работала на военном заводе в Гданьске, где встретила симпатичного итальянского инженера… В результате сложных жизненных и геополитических перипетий семья осела в Германии, и Генрик всю жизнь испытывал серьезные трудности с самоидентификацией. Ни немцем, ни итальянцем, ни поляком он себя не считал. И смеялся: «Когда мне лень объяснять, я представляюсь евреем».

Как ни сопротивлялась Иванна, Генрик ежемесячно появлялся в Киеве с тщательно подготовленным финансовым отчетом и при встрече произносил всегда одно и то же: «Если гора не идет к Магомету…» Она как-то сказала ему, что не нужно так часто отчитываться, потому что все равно многого не понимает, а к тому же, учитывая тридцатилетнюю безупречную службу Генрика у Эккерта, безусловно верит ему. Но в ответ услышала: «Я так привык, фройляйн, оставьте старику его привычки».

Правда, он был никакой не старик, а веселый и полный жизни шестидесятилетний дядька, который любил темное пиво и ненавидел костюмы. «Только кэжуал! – восклицал он. – Кэжуал – это философия нашего мира. Мокасины, свитера, рюкзаки и – о! – вельветовые штаны. Исключительно! Имею право!» И Иванна, будучи сама большой поклонницей вельветовых штанов, соглашалась – «Таки да». Она подозревала, что он так часто летает в Киев, потому что страстно влюбился в «Черниговское темное» в компании котлет по-киевски где-нибудь на Подоле, в задушевном ресторане «Царское село». Тем не менее ее личный и доступный только ей банковский счет в Берне если не ежедневно, то уж точно еженедельно ощутимо прирастал – Генрик Морано заботился о ее материальном благополучии не в пример лучше, чем она сама.

При этом он с большим уважением относился к ее работе, всегда расспрашивал, интересовался, охал и ахал. А однажды, страшно смущаясь и извиняясь, спросил, сколько же ей, черт побери, платит государство за полный тревог и опасностей труд гуманитарного эксперта.

– В переводе на евро где-то шестьсот, – как на духу призналась Иванна, махнув рукой на условную конфиденциальность контракта.

– В год? – разочаровался Генрик.

– В месяц.

– О!

– Да не тысяч, Генрик, – развеселилась Иванна. – Шестьсот евро в месяц.

– Бедная девочка, – искренне сказал он.

Так все и двигалось – ни шатко ни валко. Иванна теперь с чувством большой незаслуженной обиды смотрела на календарь и понимала: время уходит. Хотя, наверное, не смогла бы ответить, чего именно она не успела…

– Ну, я понял, – улыбнулся Леша, – это был твой профессиональный рефлекс.

– И рефлекс, конечно, тоже, – согласилась она. – Но что-то еще. Ты только не пугайся, я тебе признаюсь в одной страшной глупости… Еще никому об этом не говорила. Дело в том, что я с семнадцати лет живу в рамках очень жестко сформулированного нравственного императива. Только не смейся!

– Невероятно, – сказал он совершенно серьезно и как-то печально.

– Я могу объяснить, – неожиданно для себя напряглась Иванна. – Думаю, ты поймешь. Уровень сложности жизни невероятно высок. Уровень неоднозначности. И продолжает расти по экспоненте. Никакая рефлексия не справляется. И степень личного одиночества… Поэтому должно быть что-то жесткое и бесспорное, за что можно держаться, чтобы не соскальзывать. Ой, что я делаю? Я сошла с ума, Леша. Я даже на исповеди этого не говорила.

– А искушения не мучают? – спросил Алексей, глядя куда-то в сторону.

«Ты – мое искушение, – подумала Иванна. – Но в моем императиве по поводу тебя нет никаких указаний».

В Каменку она добиралась каким-то сложным зигзагом. Сама Каменка, если верить карте, купленной в газетном киоске, была несколько ближе к Саранску, чем районный центр Темников, но автобус в Каменку ходил только из Темникова и только два раза в неделю. Вот завтра – есть автобус. А сегодня – нет. Придется, значит, оставаться еще на одну ночь в гостинице «Поволжье».

К самой гостинице Иванна претензий не имела – в силу частых командировок во всякие непредсказуемые места, она не была капризной в том, что касалось временного жилья. Здесь у нее была и горячая вода, чистый номер без тараканов и даже льняное постельное белье. Но рядом с гостиницей со страшным шумом и грохотом строился какой-то офисный центр, и работа на стройке (Иванна специально подошла, спросила) заканчивается не раньше девяти вечера. Переезжать лень, читать в номере под шум пневматического молота просто невозможно, зато можно – и нужно! – идти гулять.

Саранск – город просторный и какой-то бесхитростный. Идеология потребления пришла сюда в виде разнообразной наружной рекламы, в основном магазинных и прочих вывесок из оракала, от которых кто-то, видимо злобные тинейджеры, все время норовили отскрести буковку, превращая надпись во что-нибудь неприличное. В основном страдали магазины со словом «мебель». Поскольку центральные улицы переживали бодрый процесс унификации и оттого сильно походили на какое-нибудь Ново-Огарево, Иванна пошла бродить дворами и переулками. Весенняя праздность там чувствовалась особенно – пиво на лавочках, футбол на пустыре между двумя девятиэтажками, две простоволосые барышни в салопах, и обе с кофейными чашками в руках курят на балконе второго этажа. Пятница после полудня.

Она бродила бесцельно и думала в основном о природе мистического очарования незнакомых городов. Есть в этом какая-то тайна: почему-то же захватывает дух, когда сворачиваешь в незнакомый переулок. Не потому ли, что все время подсознательно боишься (или подсознательно стремишься?) переступить границу между мирами? Можно ведь переступить и не заметить: будет точно такой же двор, пододеяльники и детские футболочки на бельевой веревке, и старушка из-за кухонной занавески будет выглядывать на улицу и смотреть на небо – все-таки пойдет дождь, как передавали, или туча проползет мимо?

Утром следующего дня в старом и жестком автобусе до Темникова Иванна вспоминала музей Эрзи – слегка монголоидные лица мордовских девушек, их язычески полновесные, но не очень подробные, а как бы символические тела из темного чилийского дерева кебраччо. Слишком далеко от Мордовии была страна Аргентина, где скульптор Степан Эрзя вырезал из цельных кусков кебраччо своих девушек – скучал он там отчаянно, хотя, надо сказать, латиноамериканская антропология тоже вдохновляла его.

Неожиданно смотрителем самого большого зала оказался совсем молодой парень Слава. Выяснилось, что он, начинающий скульптор, видит прямую практическую пользу от своей малоподвижной и малооплачиваемой работы. «Здесь мой мастер-класс, – заявил он. – Сижу и смотрю. Потом пересаживаюсь, меняю угол зрения и снова смотрю…»

Иванна искренне позавидовала ему. В ее работе острая потребность менять угол зрения возникала постоянно. Но! Если бы для этого можно было просто пересесть со стула на стул… Не выворачиваться наизнанку, а просто пересесть – и увидеть другую перспективу…

– Ну не томи, Шахерезада Ивановна! – взмолился Леша. – Ты приехала в Каменку и увидела… Что ты увидела?

– Ты писатель или кто? – возмутилась Иванна. Она ходила по комнате, засунув руки глубоко в карманы просторных льняных штанов. – Неужели тебя не интересуют детали? Я увидела… Сначала ничего не увидела. Увидела несчастных людей, совершенно зашуганных. Нашла председателя сельского совета, показала документы, спросила, где можно пожить недельку. Село же, пойми, не город. Это замкнутый мир. Особенно – такое село. Он спросил, зачем. Я поняла, что лучше ничего не выдумывать, и сказала, что хочу помочь. Он спросил, откуда я знаю…

– Деревня, – опять перебил Леша.

– Я? – удивилась Иванна. – Почему?

– Да не ты! Смешно… Каменка – деревня. Это у нас в Украине село. А тут – деревня. Наверное.

– Спасибо, милый. – Иванна, проходя мимо, погладила Лешу по голове. – Ты очень хороший писатель, внимательный. Только ты не прав. Я в Саранске даже справочник купила, назывался «Села Мордовии». Ну, да ладно. Какая разница? Я бы даже сказала, что Каменка – нечто вроде хутора, админресурс в ней присутствует в составе двух человек – председатель сельсовета и секретарь. А, ну еще начальник МТС и заведующая зверофермой. Между прочим, именно председатель приютил меня тогда, поселил у себя.

…Его звали Николай Изотович, он был худой, маленький и строгий и жил один в большом каменном доме с неожиданно кокетливой мансардой с резным козырьком и птичкой-флюгером. Во дворе росла одинокая елка и не наблюдалось никаких садово-огородных угодий. Его жена умерла, девяностолетняя мама умерла тоже, а дети разъехались – сын в Саранск, а дочь и вовсе в Москву, где сняла комнату и устроилась ухаживать за животными в Московском зоопарке.

– Она тут на звероферме готова ночевать была, – объяснил председатель выбор дочери. – Теперь поработает годик, подготовится поступать в ветеринарный.