Любовь к трем цукербринам - Виктор Пелевин

Мэрилин стояла на прежнем месте. И сердце над ее головой горело по-прежнему: старушка была готова на большее. Однако какая ненасытная...

Кеша поглядел на фонтан. Сестричка уже сидела на его краю и, как всегда, дулась. Кажется, на ее глазах даже набухли слезы. Ничего, ничего, похнычь от счастья. Don’t try to break my heart, young miss. The more you cry the less you piss[9] .

Кешино подсознание проявляло себя причудливым образом — на сестричке всегда оставались синяки, ссадины и царапины. Обязательно рвалась какая-нибудь деталь ее матросского костюмчика — то юбка, то блузка с отложным воротником. Но на следующий день костюмчик опять приходил в норму, словно у сестренки где-то была стиснутая нуждой, но не потерявшая представлений о приличиях японская семья, каждый вечер трогательно готовившая ее к новому выходу в большой злой мир. Где ждал Кеша.

Хоть Кеша был уже на фейстопе, реклама шампанского, теперь совсем прозрачная, все еще висела перед глазами. И опять — дословный и до обидного неаккуратный перевод. Ну кому хочется, чтобы шампанское «администрировали»? Его должны наливать в бокал. Или хотя бы делать вид, что наливают...

Впрочем, за отдельную плату устроят. Но это будет такое же точно вранье. Шампанское сегодня — гипнопродукт, кисло-сладкая пузырящаяся щекотка в горле, длящаяся пару-тройку секунд и вновь оставляющая потребителя наедине со своим ужасом. И хоть это гарантированно та самая кислая сладость, которая раньше разносилась официантами в пузатых бутылках, чего-то самого главного в переживании все равно не хватает. Хотя бы, например, возможности взять бутылку за горлышко и дать ею кому-нибудь по башке.

Нет, такой оргазм испортить...

Кеша горестно уронил голову, и тут же в горле у него сладко запузырилось.

Оказывается, табло с ценами на шампанское еще не успело полностью погаснуть — и значит, по закону могло реагировать на шейный клик.

К счастью, этим кивком он купил только одну дозу. Ничего страшного.

Да и можно себе позволить, в конце концов — после такого счастья. Ну или такого облома. Один раз живем. Главное не думать теперь дурного, а то система и вообще подпишет на anger managment.

Как всегда после мыслепреступления, на Кешу накатился ледяной вал страха. Но Кеша считал себя опытным пловцом и привык нырять сквозь такие волны. Он понимал, что рискует. Но, с чисто математической точки зрения, риск был не так уж и велик.

Он ни на миг не забывал, что вся его внутренняя жизнь просматривается через целую кучу приложений. Он был открыт для внешнего наблюдения полностью и всегда. Но он умел прятаться в собственной тени. Он знал, какие мысли шэрятся, а какие нет.

Если бы у ментальных конструкций имелись форма, размер и вес, можно было бы сказать, что шэрится только тяжелое, длинное, плотное и медленное. А короткое, полупрозрачное и быстрое — нет. Поэтому все его мысли и переживания, отмеченные печатью греха, были невесомо-точными, прозрачно-легкими и безошибочно-быстрыми — как подрабатывающие киллерами ангелочки. Они походили на истребители-невидимки, влетающие ненадолго в радарную зону неприятеля, чтобы безнаказно унестись из нее после нескольких фигур низшего пилотажа.

Но хоть эти легкие и неуловимые для системы мысли и не шэрились стандартными приложениями, не существовало гарантии, что в системе нет особой секретной программы, незаметно считывающей все-все, ведя на Кешу подробное неумолимое досье. С этим риском приходилось жить — и не одному Кеше, а всем, решавшимся на мыслепреступление.

Другим риском была Мэрилин. Но тут можно было не бояться. У них совпадал только один социальный параметр — оба хотели молчаливого партнера, который не будет лезть в чужую жизнь и душу и не станет приставать с разговорами. Мэрилин отвечала этому требованию на сто процентов.

Она была практически глухонемой.

Кеша не считал, что судьба чем-то его обделила, наоборот. Он был уверен — семейные неурядицы чаще всего связаны с тем, что будущих жен и матерей в детстве перегружают лишней информацией. Человеческая самка, с его точки зрения, была чем-то вроде 3D принтера, на котором печатают новых людей. Поэтому, хоть ее голова и напоминала внешне мужскую, в ней стояла совсем особая операционка и софт, и ни на что другое места уже не оставалось.

Наверно, в тайных глубинах своей души Кеша был шовинистом — он испытывал к женщинам классовую ненависть, перемежающуюся острыми вспышками похоти. Ненависть он, впрочем, научился прятать. Но от жены ее невозможно было бы скрыть при хоть сколько-нибудь долгом разговоре, поэтому глухонемая Мэрилин была для него ценнейшей находкой.

Ее запихнули в соседний бокс лет пять назад по генетическому соответствию — и единственному совпавшему параметру, запросу на молчаливость: Мэрилин тоже не хотела, чтобы партнер вторгался в ее одиночество. В остальном сходство характеров и интересов было нулевым, поэтому брачный контракт не предусматривал никаких форм общения, кроме чисто полового. За все время совместной жизни они обменивались мыслями раз пять или шесть — и то через фейстоп - почтальона.

Кеша, впрочем, предполагал, что Мэрилин им дорожит. Для этого были основания.

Лет ей, судя по всему, было немало. Если бы не закон «О Достоинстве Человека», запрещавший евгенику и вообще вмешательство в цикл воспроизводства, Мэрилин вряд ли нашла бы себе такого молодого спутника. И, судя по той частоте, с которой на фейстопе вспыхивало рубиновое сердце, как половой партнер он ей вполне подходил.

Закон позволял сожителям скрывать друг от друга реальный внешний облик — что устраивало и склонного к мечтательности Кешу, и Мэрилин. Но самое главное, что у Мэрилин была папка со старыми-престарыми приложениями, лежавшая в общей зоне фейстопа.

Клоун пришел оттуда. Скопировать его было нельзя, потому что он уже не поддерживался программной оболочкой, но Кеша сумел незаметно перетащить его к себе на фейстоп в миграционном коконе. Клоун неплохо прижился. Мэрилин, похоже, ничего не заметила.

В общем, гармония с Мэрилин была полной. Толстая дура всерьез думала, что Кеше нравятся винтажные американские актрисульки — и даже отдаленно не представляла, как обстоят дела. Она могла бы об этом узнать, если бы потребовала на время близости шэрить с ней весь состав Кешиного ума, как делали наиболее одиозные феминистки, наследницы скандинавских фурий, заставлявших когда-то мужчину приседать при мочеиспускании в позу покорности.

Но эти грозные и прекрасные валькирии, к счастью, практически все были лесбиянками — и чашу пронесло мимо.

Можно было не бояться.

Тем более что Кеша знал — он не одинок.

Ему всего лишь достался по наследству древний человеческий обычай мысленно превращать партнера в тайный объект желания. О том, насколько этот навык укоренен в веках, свидетельствовал анекдот углеводородной эпохи, рассказанный как-то Борхесом: два немолодых любовника, зажмурив глаза, трутся друг о друга долгое время, но так и не могут завершить начатое — пока один наконец не говорит другому: «Что, тоже никого вспомнить не можешь?»

Эти слова описывали всю тайную технологию человеческой страсти. Кеша догадывался, что именно так грешат другие, незнакомые с веселым клоуном Мутабором. Pix объекты влечения были бесплотным образами, которыми они мысленно замещали своих партнеров и партнерш, лаская их тела сквозь неощутимую гигиеническую мембрану. И образы эти были, конечно, нелегальными — иначе их выбирали бы в меню настроек. Именно это позорное и тяжко наказуемое движение ума называлось половым мыслепреступлением.

Грешить, в общем-то, было можно. Единственная заповедь, исполнения которой требовала цивилизация, была простой: Thou shalt not get caught. Sin smart[10].

Главное — всегда сохранять покой и не позволять мыслям скакать как попало. Ксю Баба, кажется, говорила про это в прошлой проповеди. Надо бы, кстати, ее послушать...

Или нет, ну ее.

Лучше Анонимуса.

АНОНИМУС

Анонимус был сгорбленным мужчиной в серых ризах (наверно, из-за их цвета он напоминал Кеше испепеленного таракана). Его лицо — если оно у него вообще имелось — скрывала маска с тонкими усиками и бородкой. Говори-ли, что это лицо Гая Фокса, древнего английского конспиролога, казненного за измену.

На лбу у Гая Фокса было тату — следы птичьих лап, похожие на две косые буквы «Б». По одной из версий, это значило «Fuck Freedom», а по другой — «Facebook Free» (фейсбуком называлась старинная социальная сеть, в которую Г ай Фокс отказался записаться — за что, после многолетнего заключения, был обезглавлен по приказу короля, чтобы воскреснуть иконой и ведущим «Конспирологического канала АНОНИМУС»). Чуб над его головой был стандартным атрибутом древних политзаключенных — чтобы палачу было удобно поднимать отрубленную голову и показывать толпе.