О душах живых и мертвых - Алексей Новиков

– А помните наши встречи на Кавказе?

Белинский помнил. Тогда, в 1837 году, он приехал на Горячие Воды по принуждению друзей – злой недуг почти свалил его. Михаил Юрьевич, отбывавший на Кавказе ссылку за стихи на смерть Пушкина, присматривался к ссыльным декабристам и уклонялся от литературных споров. А для Белинского уже была связана с литературой вся жизнь.

– Я был слишком горяч тогда, по-видимому, – признался Виссарион Григорьевич, – а вы слишком холодны.

– Может быть, – согласился Лермонтов. – Но мы опять отвлеклись от Грибоедова. Признаюсь вам, он влечет меня, как будущий герой романа. И вот почему: откуда явилась такая разрушительная сила его удара? Гениальный поэт? Конечно, так. Но чем питается гений? Не иначе, как самой жизнью. В этом мы с вами согласны, хотя по-разному на русскую действительность смотрим.

– Вы совершенно не правы, Михаил Юрьевич. Мы не по-разному смотрим, но по-разному определяем свое отношение к ней.

– Пусть будет так, – согласился Лермонтов. – Вы говорите: принять как неизбежное и будто бы на сегодня необходимо сущее. Так я понимаю вашу философскую посылку?

– Примерно так.

– Очень хорошо! Но тогда встает новый вопрос: что же делать нам, мыслящим и сознательно действующим людям? Ждать или…

– Или? – Белинский не отводил глаз с собеседника.

– Или ненавидеть, отрицать со всей непримиримостью, и в том явить свою любовь к отчизне, к людям. Если же я прав, то времени на ожидание у нас, ей-богу, нет. Иначе осудит нас история и, конечно, обойдется без нас.

– Но позвольте, – Белинский был разгорячен спором, – думать, что мы обладаем архимедовым рычагом, способным повернуть все развитие общества, что можем по своей воле перескочить из одного момента развития в другой, – это же, простите меня, все те же мечты, все та же идеальность, за которую мы так дорого платили и еще будем платить!

– Помнится, вы писали еще и о прекраснодушии? Не так ли? – напомнил Лермонтов и улыбнулся. – Как видите, принадлежу к вашим внимательным читателям, Виссарион Григорьевич. Но коли пошел у нас разговор по душам, ничего от вас не утаю. Оставим мечтания нашим записным философам. Ими, кстати сказать, у нас хоть пруд пруди… А народ, видя, что жизнь наша неразумна и гнусна, отвечает не трактатом, но, к примеру, пугачевщиной.

– И что же?! – воскликнул Белинский. – Способен ли был что-нибудь изменить этот ответ? Пугачев погиб, погибли десятки тысяч его приверженцев, а рабство осталось.

– Не считайте его таким нерушимым. Разве не посеял новой бури прошлый неурожайный год? Вести, приходящие из разных губерний, говорят: бесправные крестьяне не хотят знать никакого примирения. Словесность, верная правде жизни, также должна существующие у нас порядки отвергнуть. Комедия Грибоедова, например, по праву оказалась манифестом отрицания наших устоев. Недаром же ее знают наизусть все честные люди и вооружаются «Горем», как повстанцы огнестрельным оружием. И в этом смысле решительно нет разницы между «Горем от ума» и «Ревизором». Николай Васильевич Гоголь еще крепче ударил…

– Кстати, Михаил Юрьевич, говорят, нынче Гоголь в Москве читает друзьям – и, конечно, под страшной тайной – главы из новой своей поэмы?

– Кто же не слыхал, хоть краем уха, о таинственных «Мертвых душах»! – отвечал Лермонтов. – А коли так, пошли ему бог! Негоже Гоголю столько лет молчать!

– Ох, негоже!

Белинский вспомнил последний приезд Гоголя в Петербург. Уже тогда ходили слухи о «Мертвых душах»…

– Обедал и я с Гоголем однажды у Одоевского, – живо сказал Виссарион Григорьевич, отдаваясь воспоминаниям. – На языке моем так и вертелись таинственные «Мертвые души». А Николай Васильевич все только и расспрашивал, как мне понравился Петербург… Словом, ушел я с того обеда не солоно хлебавши. – Он помолчал. – Теперь отвечу вам, Михаил Юрьевич, почему я ставлю «Ревизора» превыше всего: не безнадежность проповедует Гоголь, а возможность внутреннего обновления нашей жизни. Уж чего бы, кажется, страшнее изображенные в «Ревизоре» городок и люди, если только достойны они этого высокого имени! Однако в конце пьесы торжествует не зло, не порок, но высшая правда. Такова весть о приезде истинного ревизора.

– А потом, когда уедет восвояси этот праведный, предположим, ревизор, – отвечал Лермонтов, – и вступят в управление новый городничий, новый судья и прочие чиновники, неужто не начнется все сначала? Ведь других-то чиновников у нас нет и быть не может, пока существуют наши порядки. В этом зрители сами разберутся и выйдут из театра без всякой веры в возможность внутреннего обновления нашей жизни и уж, конечно, без склонности к примирению… Вот мы и объяснились наконец, – заключил Лермонтов, – и досидели до огня.

– И каждый остался при своем, – с сожалением откликнулся Белинский.

– Нет, – спокойно отвечал Лермонтов, – мы непременно сойдемся. Во всяком случае, я с охотой и полным доверием вручу в ваши руки судьбу Печорина.

– Когда же будем читать вашу историческую трилогию? – спросил гость.

Лермонтов развел руками.

– Исторические трилогии плохо пишутся на стоянках гусарского полка и в казематах. Но заверяю вас – как бы ни сложилась жизнь, от замысла своего не отступлюсь!

– А как ваше дуэльное дело? Долго ли еще будут вас держать под замком?

– Кажется, скоро пробьет мой час.

– И каково же будет решение?

– Его трудно угадать, поскольку дело пошло на утверждение государя. Но именно здесь, у престола его величества, всякое судебное решение может быть полностью перечеркнуто и заменено самовластным произволом. Не берусь о нем гадать…

Поэт прошелся по камере, искоса поглядывая на гостя. Белинский встал, чтобы распрощаться.

– Кстати, или совсем некстати, Виссарион Григорьевич, – вдруг спросил Лермонтов, – что вы думаете о романах сэра Вальтера Скотта?

И снова гость никуда не ушел.

Глава третья

Барон Эрнест де Барант и его секундант граф д'Англэз благополучно отбыли в Париж. Секундант Лермонтова Столыпин, как офицер в отставке, не подлежал военному суду. Судили только Лермонтова. После его свидания с Барантом на арсенальной гауптвахте в деле появились новые обвинения – в нарушении закона о содержащихся под стражей и в намерении вторично драться с Барантом. Словом, рябой аудитор, чувствовавший свое поражение в письменном поединке с обвиняемым, теперь торжествовал победу. Заготовленное им решение судной комиссии опиралось полностью на законы и согласно этим законам гласило: «Лишить чинов и прав состояния с записанием в рядовые».

Судьи поставили под приговором свои подписи. Офицеры, назначенные в комиссию от полков, исполнили не столько судейский, сколько служебный долг. В сущности, никто и не требовал от них рассмотрения дела по совести. А форма, неумолимая форма, была соблюдена.

Да судьи и не придавали никакого значения приговору – каждый знал, что дело пойдет блуждать по инстанциям.

Когда дело перешло в генерал-аудиториат, здесь решительно не согласились с мнением военно-судной комиссии. Даже по бумагам были видны многие обстоятельства, смягчающие вину поручика Лермонтова, В докладе, который должен был идти на утверждение к царю, эти обстоятельства были сформулированы так: «Поручик Лермонтов, приняв вызов барона де Баранта, желал тем поддержать честь русского офицера; дуэль не имела вредных последствий; выстрелив в сторону, поручик Лермонтов выказал похвальное великодушие; усердная служба Лермонтова засвидетельствована начальством».

Генерал-аудиториат, полагая возможным смягчить тяжелый приговор, считал желательным ограничить наказание содержанием виновного под арестом в крепости в продолжение трех месяцев, а потом выписать его в один из армейских полков тем же чином.

Дело попало к императору в те дни, когда он был занят военными операциями, намеченными на Кавказе. Николай Павлович слушал доклады, внимательно пересматривал списки полков, которые могли быть двинуты в экспедицию в первую очередь. Император высчитывал сроки переброски воинских частей из Крыма.

Можно было думать, что обремененный военными заботами император бросит лишь рассеянный взгляд на судное дело поручика лейб-гвардии гусарского полка и, присоединившись к какому-нибудь из мнений разных инстанций, решительно начертает: «Быть посему».

Николай Павлович поступил иначе. Он тщательно перечитал доклад генерал-аудиториата. Было совершенно ясно, что генерал-аудиториат пишет глупости. Поручик, пошедший по стопам небезызвестного Пушкина, не может защищать честь русского офицера. Неужто не понимают этого ослы из генерал-аудиториата? Кроме того, нет никакой надобности задерживать поручика Лермонтова хотя бы на три месяца, хотя бы и под арестом в крепости. Путь ему один – немедленно на Кавказ.

Смутное раздражение, которое испытывал венценосец при имени Лермонтова, готово было разразиться припадком гнева. Нашлись же головы, которые думают, что его величеству будет приятно читать восхваление этого поручика! Не забыли написать даже о его великодушии и засвидетельствовали его отличную службу. Нечего сказать, отличная!