О душах живых и мертвых - Алексей Новиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Смутное раздражение, которое испытывал венценосец при имени Лермонтова, готово было разразиться припадком гнева. Нашлись же головы, которые думают, что его величеству будет приятно читать восхваление этого поручика! Не забыли написать даже о его великодушии и засвидетельствовали его отличную службу. Нечего сказать, отличная!
«Ослы!» – мысленно заключил император и взялся за перо.
На письменном столе перед ним лежали бумаги, касавшиеся кавказской экспедиции, – справки о полках, которые можно тотчас бросить в дело. Несколько минут был слышен шелест бумаг, потом царь снова взял перо.
«Поручика Лермонтова перевести в Тенгинский пехотный полк тем же чином».
Участь поэта была решена. Его величество снова углубился в военные планы. Тенгинский полк, во всяком случае, первым откроет кампанию, не ожидая подхода подкреплений.
Венценосец подумал и опять вернулся к делу поручика Лермонтова. Но так как оно было уже решено и император вовсе не собирался его перерешать, то он прибавил к резолюции всего одну короткую фразу:
«Исполнить сегодня же».
Высшие соображения Николая Павловича, побудившие его к такой необыкновенной поспешности, остались тайной для генерал-аудиториата. Те самые судьи, которые вызвали гнев императора своими неуместными соображениями по делу Лермонтова, пришли в полное недоумение. Как быть с этим поручиком, если его величество ни слова не сказал о предварительном содержании осужденного в крепости?
Усердные, но недогадливые головы решили вновь повергнуть дело к стопам монарха. Они, оказывается, задержали Лермонтова на несколько дней.
В Тенгинский полк! Черт бы побрал поручика Лермонтова вместе с генерал-аудиториатом! Ни часу отсрочки! И счастливого ему пути!
…Михаил Юрьевич оказался наконец в объятиях бабушки. Но едва успел рассказать безутешной старухе о новой ссылке на Кавказ, как ему вручили под расписку казенный пакет.
Шеф жандармов просил поручика Лермонтова пожаловать к нему в ближайший день.
Александр Христофорович сидел в служебном кабинете, слегка склонив лысеющую голову к каким-то бумагам. Лермонтов, допущенный к графу без всяких задержек, стоя ожидал.
Пауза затягивалась. В какую-то секунду Михаилу Юрьевичу показалось, что Бенкендорф не то скосил на него один глаз, не то будто подмигнул и снова склонился к бумагам. Вдруг граф выпрямился, приподнялся в кресле, словно только сейчас увидел посетителя.
– Покорнейше прошу! – он любезно указал на кресло. – Убедительно прошу, без чинов. Скажу прямо, у меня к вам, поручик, нет никакого дела по службе…
Бенкендорф помедлил наблюдая. Лермонтов не выразил ни удивления, ни растерянности. Он сел в предложенное кресло, сохраняя молчание.
– Никакого дела к вам не имею, – еще раз подтвердил Бенкендорф и подарил поэта широкой, дружеской улыбкой. – Но, неизменно уважая бабушку вашу, почтеннейшую… э… э… Елизавету Алексеевну… весьма ей сочувствую. В добром ли она здоровье?
– Бабушка моя находится в добром здоровье, – отвечал Михаил Юрьевич, не спуская глаз с Бенкендорфа. – Рад засвидетельствовать это вашему сиятельству, одновременно присоединив и свою благодарность за столь лестное к ней внимание.
– Полно, полно, поручик! Наслышан я о Елизавете… э… э… Алексеевне от генерала Дубельта и сам в свое время был счастлив ей служить, ходатайствуя о смягчении участи вашей… Но не будем вспоминать старое. Чувства мои всегда останутся неизменны.
– Могу добавить, ваше сиятельство, – серьезно продолжал Лермонтов, – что Елизавета Алексеевна пребывает в большой радости, моля бога о здравии его величества, столь милостиво решившего мою участь.
Бенкендорф насторожился: не дурачит ли его этот писака? Но Лермонтов был подчеркнуто серьезен, и шеф жандармов вернулся к прежнему дружески фамильярному тону:
– Еще раз сочувствую, поручик. Согласно показаниям вашим, вы вели себя на дуэли и доблестно и великодушно…
Теперь пришла очередь насторожиться поэту. Начинался, очевидно, деловой разговор.
– В моих показаниях, ваше сиятельство, – отвечал Лермонтов, взвешивая каждое слово, – я не имел ни нужды, ни желания отступать от правды.
– Кто об этом говорит! Помилуйте! Все мы, имеющие честь принадлежать к русскому воинству, совершенно вам сочувствуем. Вы вели себя истинно рыцарски по отношению к противнику.
В кабинет вошел, звеня шпорами, адъютант и, что-то сказав графу шепотом, подал бумагу на подпись.
– Прошу великодушно извинить меня, – слегка поклонился посетителю граф, – дела… Les affaires sont toujours les affaires[2], – продолжал он, чудовищно произнося французские слова.
Бенкендорф внимательно читал поданную бумагу. Адъютант с удивлением уставился на Лермонтова. В личном, уже затягивавшемся приеме графом этого поручика нельзя было не видеть события чрезвычайного. А поручик сидел как ни в чем не бывало, не обращая внимания ни на графа, ни на адъютанта.
– Ох, дела, дела! – повторил с сокрушением шеф жандармов, глядя вслед удалявшемуся адъютанту: – Минуты не дадут для сердечной беседы!
– Помимо своей воли и желания, граф, я также отнимаю ваше время. Смею думать, что есть для того какая-нибудь надобность?
– Никакой! Уверяю вас!
Граф встал из-за стола и пересел в свободное кресло, предназначенное для посетителей. Теперь он оказался лицом к лицу с поэтом.
– Имеете ли сведения о вашем противнике, бароне де Баранте? – будто невзначай спросил граф.
– Нет. И, признаться, не интересуюсь.
– Так, так… А Баранты проявляют к вам неизменный интерес. Посол, например, весьма энергично ходатайствовал о смягчении вашей участи.
– Я не имел в том надобности, ваше сиятельство. Как русский, я считал, что участь моя будет решена русским правительством без вмешательства иноземных ходатаев.
– Конечно, так! Хвалю ваши патриотические чувства… Но нельзя же не отдать дань и человеколюбию семейства де Барантов.
– Мне остается лишь отдать справедливую дань и вашему чувствительному сердцу, граф.
– За что и расплачиваюсь нередко, – с охотой подтвердил Бенкендорф. Он помолчал. – Я имею к вам, если так можно выразиться, просьбу от семейства Барантов. И посол и безутешная мать вашего противника…
– И, может быть, сам противник мой? – в голосе поэта слышалась едва прикрытая ирония.
– Я этого не сказал, – Бенкендорф наклонился к Лермонтову. – По чувству сострадания, поручик, я взялся быть добровольным посредником между вами и семейством Барантов.
– Готов почтительно слушать вас, ваше сиятельство.
– Сущие пустяки, поручик! Речь идет всего-навсего о коротком письме вашем к бывшему противнику…
– Все наши отношения раз и навсегда кончены, – резко, потеряв самообладание, перебил поэт.
– Да именно о том и идет речь! – воскликнул Бенкендорф. – Почему же и не написать вам в письме, что, поскольку отношения кончены, вы не намерены преследовать молодого барона в случае его возвращения в Петербург. Ведь говорил я вам, сущая безделица… Ну, и между строк прибавить, к утешению всей семьи, что ваше показание о выстреле, сделанном вами якобы в сторону…
– Будем уважать истину, граф! Я стрелял именно в сторону!
– А секундант ваш, господин Столыпин, оного обстоятельства не подтвердил. Стало быть, сами вы сгоряча запамятовали. Сгоряча и показали… Вот и представляется вам случай восстановить истину и честь русского офицера…
– Позвольте задать вам один вопрос, ваше сиятельство: предлагаете ли вы мне эту унизительную сделку по праву шефа жандармов?
– Ни боже мой! – Бенкендорф замахал руками. – Имею честь беседовать с вами отечески и совершенно конфиденциально.
– В таком случае позвольте предать наш разговор забвению…
– Не спешите, поручик! – Бенкендорф слегка, но очень выразительно постучал по столу. – Я со своей стороны счел бы ваше письмо доказательством раскаяния и поводом для ходатайства за вас… разумеется, во благовремении.
– Мы совершенно напрасно тратим время, граф! Очевидно, мы разно думаем о чести человека и офицера.
– Оставим громкие слова, поручик! – Бенкендорф говорил, не повышая голоса, и лицо его, пухлое, мятое, изрезанное морщинами, по-прежнему сохраняло отпечаток добродушного безразличия, только в выцветших глазах зажглись искорки, как у хищника, чувствующего, что добыча ускользает из рук. – Не заблуждайтесь, поручик, в вашем положении, – продолжал шеф жандармов. – Вторично ссылаемому на Кавказ, не вам говорить о чести офицера.
– Мне остается повторить, ваше сиятельство, что мы, по-видимому, расходимся во взглядах на многие предметы.
– Это последнее ваше слово?
– И на том разрешите откланяться? – Лермонтов встал. – Не премину передать бабушке ваши чувства, о которых вы изволили говорить.
– Пеняйте на себя, поручик! Ваше будущее вот у меня где! – шеф жандармов сжал руку в кулак. – Впрочем, вы свободны.
