Кологривский волок - Юрий Бородкин

— Айда на реку!

— Айда!

— Комарика возьмем?

— Давай.

— Эй, Комар, собирайся на рыбалку!

Схватили удочки, котелки — и снова бегом до самого омута, потому что ничем нельзя было унять ликования. Да, это был счастливейший весенний день! На радостях решили искупаться. Вода в Песоме еще была студеной, а на запеске пригревало как летом.

Низко-низко, так, что звезды были видны на крыльях, пролетел самолет. Ребята нагишом заскакали по запеску, как робинзоны, замахали руками. Летчик, наверно, заметил их, покачал в ответ крыльями.

— Вот скорость!

— Всю землю ему видно.

— Наверно, военный?

— Ну да, военные не такие, — возразил Комарик. — Смотрите, нарисую истребитель.

Он взял прутышек и нарисовал самолет, красиво получилось даже на песке. Ленька не умел так. Он начертил просто звезду, а внизу крупно написал: «Победа!» Потом, мечтательно улыбнувшись, добавил вслух:

— Скоро наш папка приедет.

Минька с Толькой промолчали: им некого было ждать.

В ольшанике пересвистывались птицы. Иногда всплескивала рыба. Солнышко медленно плыло по омуту. Чудился какой-то непрерывный звон, похожий на стрекот кузнечиков, как это бывает только в разгаре лета. И такая тишина стояла на всей земле.

7

Весть о конце войны нашла Серегу на другой день на сплаве. Далеко спустились вниз по Песоме, проходили мимо Павлова — деревни, в которой теперь жила Катерина. Мужики показали ему председателев дом, второй от реки. Видел издали и саму Катерину, хотел подойти, да не стал тревожить ее бабье счастье.

Недели через две сплав, можно сказать, был завершен, оставалось только подчистить «хвосты», то есть прогнать последние застрявшие в заводях и на перекатах бревна. Сплавщики снова вернулись наверх, километров пять оставалось до Шумилина. Можно было наведаться домой.

Серега с Федором Тарантиным шли правым берегом, цепляли баграми и скатывали в воду бревна, оставшиеся после большой воды. Федор проворно частил впереди. Длинный багор пружинисто прискакивал на его плече, голенища резиновых сапог хлопали по худым ногам. Повысох, лицо пожелтело и сморщилось, как печеное яблоко. Силешки стало маловато: одной сноровкой берет.

Парит после вчерашнего дождя. По илистым наносам стал пробиваться мелкий, как огуречная рассада, дудник. Деревья лист набирают, будто зеленым туманом окутаны берега. Жарко. Чайку бы или квасу, а сырой водой не напьешься, только больше пот гонит.

Около кукушкинских лав пришлось попыхтеть. Островок тут песчаный намыло, бревна забились в мелкую протоку. Едва вытаскали их.

— Малость перекурим, дядя Федя, — предложил Серега, вытирая кепкой лицо.

Сели на бревно. Серега стащил кирзачи. Кожа под пальцами сопрела — живое мясо. Поставил ноги в воду, и они перестали тосковать.

— Ты зря это. Остынешь потный-то, — предупредил Тарантин.

— Ноют шибко.

— Скоро управимся. Поди-ка, мы с тобой последнюю весну на сплаве. Ты в армию уйдешь, меня кто-нибудь помоложе заменит. Чижало стало. Шабаш! Пока война шла, как-то не думалось о себе, а теперь сразу вроде усталость взялась.

Изредка проплывали бревна. Некоторые наползали, шурша, на песок, Федор легонечко отталкивал их багром. Сам он в любую жару не снимет ни сапоги, ни пиджак, ни кепку: многие годы на сплаве, привык ко всему.

— Э-ге-гей! — катился по берегам далекий крик.

— Кто это?

— Чего?

— Кричит.

— Не слышу… Ага, кажись, вон там.

Выбрались на луговину, прислушались. Уже совсем близко мальчишечий голос:

— Серега-а-а!

— Эгей! — отозвался он. — Это наш Ленька.

— Может, дома чего?

Предположение Федора испугало Серегу. Братишка подскакал верхом на неоседланном Лютике. Нет, все в порядке. Рот у Леньки до ушей, зубы редкие, мелкие, как у бельчонка, глаза сверкают, и даже веснушки, кажется, светятся.

— Папка вернулся!

— Эх, мать честная! — Серега швырнул на траву багор. — Дядя Федя, ты как хочешь, а я сейчас махну домой!

— Само собой, поезжай, — согласился Тарантин. — Батьке привет от меня. Ужо вечерком, может, тоже приду.

— Ленька, подвигайся ближе к гриве, вместе поедем.

Серега подвел лошадь к холмышку, с помощью Тарантина забрался. Лютик потрусил медленной рысцой. Ленька нетерпеливо причмокивал, тыкая мерина в бока голыми пятками.

— Не гони, потихоньку доедем, — сказал Серега. — Слышь, у него даже ёкает внутри.

— Я сначала не узнал папку, смотрю, слезает с телеги на костылях.

— Что, в ногу ранен?

— Совсем оторвало по коленку.

Не мог Серега представить себе отца без ноги. Как же так? Всю войну прошел, и на тебе — под конец не уберегся…

Он сидел на своем обычном месте с краю стола, культя торчала, нацелившись на дверь, возле лежали костыли, прислоненные к лавке. Неловко подался вперед, хотел встать.

— Сынок! — вымолвил сдавленным голосом.

Серега приподнял его под мышки, и они крепко обнялись и поцеловались трижды. От отца пахло махоркой и еще чем-то солдатским. Он часто мигал выгоревшими ресницами, глубокие складки около рта подрагивали в улыбке.

— Дай хоть нагляжусь на тебя, — говорил восхищенно, все еще удерживая Серегу за плечи.

— Пока ты воевал, Андрей Александрович, перерос тебя сынок-то, — вставил Осип Репей, сидевший за столом. Он уже осушил стопочку и не мог молчать.

— Да, перерос батьку, совсем мужиком стал. Садись-ка, выпьем по лафитничку!

— Ты как добрался, папа?

— Осип Фомич довез.

— От самого Абросимова доставил, — гордо пояснил конюх. — Смотрю, вроде кто-то наш, шумилинский прыгает на костылях по посаду. Ну тут и произошла наша встреча. А теперь сидим да калякаем, тебя поджидаючи. Ладно, соловья баснями не кормят: со сплаву человек, усталой, давайте повторим.

— Кушайте, кушайте, мои дорогие, — угощала мать. — Тебе, Осип Фомич, не знаю, какое спасибо.

— С радостью тебя, малина моя!

На ней было белыми цветочками по бордовому полю платье, которое и до войны носила не часто, берегла.

Нравилось это платье мужу. Правда, сидело оно на ней теперь свободно, даже через материю видны были острые ключицы. Она то присаживалась на минутку к столу, то хлопотливо убегала на кухню. Глаза ее, потускневшие было от горя, оживились, и все лицо помолодело. Отец, по природе суровый и молчаливый, редко был ласков с ней и с детьми, а сейчас с нежностью следил за каждым ее движением.

— Вот он, твой Андрей Александрович, гвардейский старшина, за домашним столом сидит при орденах и медалях! — обращаясь к матери, рассуждал Осип. — Поди-ка, не верится?

— Не верится, — призналась она.

Осип поразмазал по щетинистому подбородку соус из американских консервов, полез в карман за табакеркой. — Да, сколько людей полегло! Считай, вернулись пока только двое: ты да Иван Назаров, Игнаха Огурцов, кажись, обещается. А и здесь несладко было, Андрей Александрович. Досталось бабам, истинная честь, героини! За здоровье хозяйки повторим! Веришь, нет, мне ее жальчее всех было: отца похоронила, трое ребят да бабушка остались на руках. Ну-ка покрутись! Вишь, как похудела.

— Из костлявой рыбки уха сладка, — отшутилась мать.

— Молодец, Варвара! Ну к шутам, унывать: однова живем! — Осип ударил по столу дряблым, костлявым кулаком. — Живите теперь да радуйтесь. Сын у тебя, Андрей Александрович, изо всей деревни парень. Хочу сказать ему мое стариковское спасибо. Другие, смотришь, шаляй-валяй, а этот всегда при деле. И в лесу, и на сплаве — наравне с мужиками. Крепко оперлась на него семья…

— Ладно, дядя Осип, — перебил Серега.

— А что? Я правду говорю. — Конюх несколько раз подряд чихнул в герань, стоявшую сбоку. Лицо его приобрело свекольный оттенок.

— Где тебя Ленька разыскал? — спросил отец.

— Около кукушкинских лав. Нам осталось только берега подчистить.

Верушка прижималась к гимнастерке отца. Задумавшись о чем-то, он погладил большой загорелой рукой ее жиденькие волосы и сказал:

— А я теперь плохой работник.

— Без ноги, знамо, худо. Надо работу искать сподручную. — Репей помусолил кусок мяса и вдруг хлопнул отца по плечу. — Хочешь, я тебе, Андрей Александрович, излажу ходулю? Такую славную выстругаю, что в печку бросишь свои костыли. Прыгаешь ты на них ну как заяц. И руки заняты, а тут ослобонятся — делай что захочешь!

— Спасибо, Осип Фомич. Нога заживет получше, и пристегну ходулю.

— Молодых-то жалко. Верно, баушка Аграфена? Мы вот с тобой таковские люди, а руки-ноги у нас целы. Видишь, какое несоответствие.