День разгорается - Исаак Гольдберг

— Вахмистр Гайдук принес. Дожидается. Ротмистр Максимов понял, что случилось очень важное: не стал бы Гайдук сам ломиться с пакетом в такую рань.

Содержимое пакета — две бумажки, одну небольшую, а другую в поллиста — ротмистр прочитал залпом. Прочитал, сбросил одеяло и заорал на денщика:

— Одеваться! Живо!

Он оделся быстро, по-походному. Приглаживая напрысканные душистою водою волосы, он потребовал к себе в комнату вахмистра.

Гайдук вошел и вытянулся у двери.

— Знаешь? — коротко спросил ротмистр.

— Так точно, ваше высокоблагородие. Знаю.

— Слюни распустил?

— Никак нет!

— То-то!.. Теперь дела жаркие пойдут! Теперь ночей не спать придется!..

— Слушаюсь!

— Манифест — это одно! Это для порядка и для людей порядочных. А за порядком, за спокойствием в государстве, за незыблемостью кто должен следить, кто отвечает? Мы!

— Так точно!

— Собери всех в охранном.

— Собрал, ваше высокоблагородие!

— Правильно!.. Службу знаешь! Тянись, Гайдук, тянись, теперь при манифесте повышение тебе может выйти быстрее и легче!

— Рад стараться, ваше высокоблагородие!..

Ротмистр говорил быстро, отрывисто. И хотя говорил он уверенно и бодро, но волнение его прорывалось на каждом шагу. Волнуясь, он хватал с туалетного столика не те щеточки и не те флаконы. В волнении он даже смочил щеточку, которой стал разглаживать усы, не бриллиантином, обычно, а духами.

Гайдук заметил это волнение начальства и насторожился.

— Хорошо, — оглядев себя в зеркало, заключил ротмистр, — хорошо. Теперь отправляйся на место. Я приеду через десять минут.

Оставшись один, ротмистр уже не скрывал волнения. Он стал бегать по комнате, хватал ненужные вещи, бросал их куда попало. У него побагровели щеки, он не мог притти в себя. Надо было на чем-нибудь сорвать свое волнение, перешедшее в ярость. Взглянув на свои сапоги, он заметил тусклое пятнышко на носке, рванулся к двери и крикнул:

— Власов!

Денщик влетел испуганный, готовый к буре: он знал нрав своего барина.

— Ссукин сын! — сквозь зубы прошипел ротмистр, вытягивая ногу. — Ты это так чистишь, мерзавец?!

Денщик отшатнулся, но удар сапогом попал ему вниз живота. Скрывая боль и вытягиваясь во фронт, денщик виновато отрапортовал:

— Виноват!..

Губы у денщика вздрагивали. В глазах были испуг, боль и злоба...

Город проснулся. Вдруг неведомо откуда протянулась весть о манифесте, и улицы ожили. На улицах стало многолюдно. Выехали скрывавшиеся где-то последние дни извозчики. Прекратили забастовку печатники, и заработала типография. Исчезли патрули, город стал снова мирным и как будто спокойным. Лучший ресторан в городе «Метрополь» спешно стал приводить себя в приличный вид. Свежие скатерти белоснежным покровом устлали столы, появились цветы, по-праздничному наряженные официанты выстроились на своих постах, а солидный швейцар, блистая золотыми галунами, начал дожидаться тароватых и щедрых гостей.

К полудню первые оттиски манифеста пошли по рукам.

На улицах усилилось движение. По главной улице двинулись веселые толпы. Люди встречались, поздравляли друг друга, некоторые тут же, на улице, кидались целоваться. У многих в петлицах, на пальто, закраснелись яркие пунцовые розетки. В воздухе носилось будоражащее, шумное, ликующее:

— Свобода! Свобода!..

Как это только бывало раньше по царским дням и на пасху и рождество, в общественном собрании днем столпились завсегдатаи карточной комнаты и буфета. И тут тоже поздравляли друг друга. И сюда кой-кто заявился с красненькой розеткой.

Здесь первым делом вспомнили о Чепурном, о Пал Палыче, о Скудельском и о других членах общественного собрания, сидящих в тюрьме.

— Когда их выпустят?

— Сегодня же. Уже есть распоряжение.

— Надо устроить им пышную встречу. Ведь пострадали, как же!

— Конечно!..

Суконников-младший ходил сконфуженный и по секрету рассказывал своим приятелям об отце:

— Совсем спятил с ума старик! Как узнал про манифест, устроил дома скандал, разбил любимую чашку, собирается уезжать. «Не могу, кричит, я жить если всякой сволочи волю дают!» А куда уедет и сам не поймет... Ушибло его манифестом этим. Очень ушибло.

— Многие ушиблены, — утешали Суконникова. — Для иных это вроде крушения веры и упований...

В полдень в городском театре назначен был всенародный митинг. К театру заранее потянулись дружинники и заняли там все хода и выходы. Полицеймейстер появился ненадолго, поглядел на дружинников, задумался немного, потом исчез и послал несколько городовых с околодочным надзирателем. Дружинники, завидев полицейских, подняли крик:

— Выметайтесь! Долой!

Околодочный, нервничая, подошел к руководителю.

— Вы не беспокойтесь. Мы для ради порядку поставлены...

— Долой их! Порядок мы сами без вас установим и поддержим! Убирайтесь!

— Долой полицию!

Городовым пришлось убраться.

В железнодорожном собрании снова стало шумно и многолюдно. Отсюда предполагалось пойти большой демонстрацией к тюрьме требовать освобождения арестованных.

Демонстрация двинулась к тюрьме часов в одиннадцать. День был серый и бессолнечный. Начинали кружиться снежинки. Тусклые тени тянулись в углах и по бокам улиц. Но никто на замечал, что день сер и что солнца нет. У всех сияли лица и все излучали живое солнце: радость...

Швейцар «Метрополя» широко распахнул двери и, низко кланяясь, встретил гостей. Зал, несмотря на то, что было еще почти утро, быстро наполнялся. На эстраде давно не работавший и хорошо отдохнувший оркестр усердно настраивал инструменты. Из буфетной тянулись тонкие запахи соусов и острых закусок. Столики быстро заполнялись веселыми гостями. Люди приветствовали друг друга, будто не встречались годами. Устраивались компании, официанты проворно составляли несколько столов вместе. Карточки меню обсуждались оживленно, горячо и со вкусом. Метр-д'отель извивался, разрывался на части, еле успевая угодить завсегдатаям и почетным гостям. Отовсюду слышались призывные крики:

— Иван Ильич, сюда!

— Иван Ильич, угостите-ка нас чем-нибудь остреньким!

— А что мы сегодня выпьем, Иван Ильич? Чем можете похвастать?

Когда оркестр наладился и сыграл какую-то шумную мелодию, за несколькими столиками потребовали:

— «Марсельезу»! Играйте «Марсельезу»!

Дирижер на мгновенье смутился, но подскочил Иван Ильич, кивнул ему ободрительно головой, палочка взмылась вверх, застыла на мгновенье. И вот полились звуки старого, запретного марша марсельцев.

Марсельеза гремела победно и угрожающе.

Над покрытыми белоснежными накрахмаленными скатертями столиками проносился ветер борьбы и побед. Но за столиком сидели довольные и предвкушавшие тонкий завтрак и вкусную и обильную выпивку люди, и эти люди внимали «Марсельезу», как тонкое, волнующее блюдо. И этим людям казалось, что они совершают какой-то большой подвиг, слушая запретный гимн революции.

За столиками ударяли в такт музыке ножами и вилками по тарелкам. Кто-то, по студенческим, видимо, временам вспомнив слова, подпевал оркестру. И порою чей-нибудь неверный голос фальшиво врезался в мелодию, вызывая усмешки на лицах музыкантов.

— К оружию! — гремели многотысячные голоса, сконцентрированные в незабываемой музыке. — К оружию, граждане!

— Браво! Браво!.. — кричали за столиками, когда оркестр замолк.

Официанты, завороженные музыкой, очнулись и бросились служить гостям.

За одним из столиков сидела компания, среди которой выделялся какой-то военный. Он во время исполнения «Марсельезы» зло оглядывался вокруг и пил водку рюмка за рюмкой. Когда крики стихли и посетители принялись за поданные закуски и вина, военный этот поднялся и срывающимся, неуверенным голосом заявил:

— Теперь попрошу господ музыкантов сыграть настоящий гимн, русский гимн. Играйте «Боже, царя храни»!

Музыканты опять на мгновенье пришли в замешательство и опять Иван Ильич ободряюще кивнул им. И они заиграли. И как только они начали играть, военный уже уверенней, властно и придирчиво потребовал:

— Всем встать! Всем решительно!

Все шумно, торопливо повскакали на ноги. Только за одним из столиков, где сидели трое, один решительно отказался и громко бросил:

— Стану я исполнять капризы пьяного!..

Военный заметил, что в зале один не встал. Военный вышел из-за своего стола и направился прямо к тому, кто сидел. Здесь военный слегка качнулся, схватился за кобуру револьвера, выхватил его и без всякого предупреждения выстрелил в сидевшего. Тот отшатнулся, затрепетал и медленно пополз со стула на пол.

Музыка внезапно оборвалась. На секунду в ресторане стало тихо. Все на мгновенье оцепенели. Военный вложил револьвер в кобуру и пошел обратно к своему столику. Тогда тишина взорвалась. Понеслись крики. За столиками поднялась сумятица. Побледневший метр-д'отель выбежал в переднюю. Официанты оторопело и бестолково стали соваться между столиками. Загремела посуда. Гости ринулись в разные стороны. Большинство — к выходу. И только немногие подошли к тому, кто лежал на полу, истекая кровью. Кровь диким и устрашающим пятном краснела на накрахмаленной скатерти...