День разгорается - Исаак Гольдберг

— Товарищи! Ура!.. Да здравствует свобода!.. Свобода!..

Вот, наконец колыхнулись окованные железом ворота, скрипнули и медленно распахнулись.

Из тюрьмы выходили, сияя радостью, взволнованные и ошеломленные встречей амнистированные политические.

Впереди шли Пал Палыч и Чепурной. Неудачно скрывая радость, гордость и легкое смущение, оба они на мгновенье приостановились, хотели что-то сказать, но толпа подхватила их. Десятки рук подняли их вверх и понесли. Десятки рук подхватили остальных освобожденных. Тысячи голосов кричали:

— Ура, борцы за свободу!.. Ура!.. Да здравствует свобода!.. Долой самодержавие!..

Красные полотнища взмыли над толпою, над головами поднятых на плечи освобожденных. Красные полотнища всплеснулись и зареяли над ликующим народом...

...Галя зажмурилась, почувствовав, что ее крепко, но нежно поднимают вверх. Когда она открыла глаза, внизу она увидела взвихренное море голов. Она поискала, нашла и вскрикнула:

— Павел! Паша!..

Забинтованного Павла бережно несли веселые ребята. Он не расслышал крика, но, видимо, сам уже искал сестру и, заметив ее, радостно заулыбался ей...

Освобожденных повели в городской театр. Там должна была состояться торжественная встреча их. По дороге толпа росла. С тротуаров, из смежных улиц, из переулков в процессию вливались все новые и новые толпы. И новые и свежие голоса подхватывали слова бодрящей и грозной песни:

Вихри враждебные веют над нами...

...Отдышавшись от первых мгновений глубокого волнения, Галя стала разглядывать шедших рядом с нею. Она нашла всех сокамерниц. Всех, кроме Варвары Прокопьевны и еще одной пожилой женщины. Галя вспомнила, что Варвара Прокопьевна еще в камере простилась с ней и сказала:

— Ну, девушка, амнистия, манифест, свободы, — все это, конечно, вещи приятные, но веры у меня во все это сейчас нет... Борьба продолжается!..

...Толпа самозабвенно пела. Красные полотнища победоносно реяли над поющими.

В бой роковой мы вступаем с врагами,Нас еще судьбы безвестные ждут!..

весело, радостно и безмятежно, вопреки словам песни, пела толпа.

Часть вторая

Улицы наполнялись торжественным шумом. Город, только что переживший первые мгновенья ошеломляющей радости, собирался хоронить жертвы недавних событий. Кроме убитого в «Метрополе» оказался еще один погибший: рабочий-железнодорожник, умерший от тяжелых ран, полученных им возле железнодорожного собрания. Хоронить обоих решено было одновременно.

К похоронам готовились очень деятельно. Застреленный в «Метрополе», служащий местной метеорологической станции, был известен в городе как деятельный общественник, читал изредка интересные лекции, участвовал в нескольких просветительных обществах, и о его гибели сокрушались очень многие. И Пал Палыч, и Скудельский, и Чепурной и многие другие, кто в эти дни выросли в вожаков общественного мнения, решили превратить эти похороны во всенародное, как они выражались, событие.

Рабочие организации похоронами дружинника предполагали демонстрировать силу и сплоченность трудящихся.

Хоронить обоих должны были из анатомического покоя больницы. Сюда с вечера были привезены цветы, красные знамена, плакаты. Здесь были снаряжены в последний путь оба погибшие. И отсюда в полдень надо было пронести гробы через весь город, по главным улицам, под звуки похоронных маршей и боевых песен.

Пал Палыч поместил в своей газете траурное объявление о похоронах и написал соответствующую передовицу. Он негодовал в ней на гнусных убийц, вырвавших две молодые жизни, громил вдохновителей убийства, но кончал бодрыми уверениями в том, что эта кровь — последняя, что наступает долгожданное народоправство, когда в стране воцарится спокойствие и народ расцветет в мощи и славе своей...

Номер газеты жители читали утром в день похорон. Но в это же время они читали и прокламации, заполнившие улицу, расклеенные на всех заборах и разбросанные во всех людных местах. В прокламациях ничего не говорилось о спокойствии и о том, что эта кровь последняя. Прокламации сеяли тревогу, они призывали к бдительности, они твердили о борьбе.

«Борьба продолжается!»

И в успокоенность и удовлетворенность обывателя, праздновавшего объявление свобод, эти прокламации вносили смятение и разлад.

К полудню вся улица, прилегающая к анатомическому покою, была запружена густыми толпами народа. И когда из широких ворот вынесли два гроба, укрытых красными полотнищами и зеленью, то дружинникам пришлось расчищать дорогу в густой толпе. Люди сгрудились, подались в стороны, пропустили впереди себя гробы и хлынули вслед за ними густой волнующейся, многотысячной лавой.

Похоронная процессия поплыла по улицам. Сверкающая медь духовых инструментов вспыхнула золотом на скупом октябрьском солнце. Сверкающая медь инструментов выплеснула в нестройный рокот тысяч стройную, настораживающую и зовущую к молчаливой сосредоточенности похоронную песню. Но молчаливой сосредоточенности не было и не могло быть. Подхватив песню оркестра, толпа, не готовясь и не сговариваясь, запела. И похоронный марш, в котором не было уныния и слез, похоронный марш, как клятва, как угроза и как вызов, всплыл над гробами и наполнял улицы и понесся впереди мертвых...

Люди стояли на тротуарах и провожали жадными взорами бесконечную процессию. Неуверенные зрители вдруг возбуждались, сходили с тротуара и втискивались в толпу. И так все увеличивалась и увеличивалась толпа, провожавшая погибших на кладбище.

Люди стояли на тротуарах и пропускали мимо себя бесконечную вереницу толпы. Иные прятали глаза и в глазах — испуг и ненависть. Иные мгновенно оглядывались на соседей и пугливо сжимались. Иные вдруг уходили, не оглядываясь и сжимая плечи.

Гайдук, переодетый и неузнаваемый, исподлобья оглядел стоявших рядом с ним любопытных и ступил с тротуара на мостовую. Уверенно, как знающий себе цену человек, как человек, которому вот тут как раз настоящее место, он смешался с толпою провожающих. И пошел за гробами, по пути придвигаясь к ним все ближе и ближе.

Его глаза были полуопущены, но он все цепко и прочно примечал и запоминал.

И он запомнил высокого рабочего в мятой фуражке, который сунул ему пачку листовок и коротко сказал:

— Раздай, отец, которые не имеют!

Через весь город пронесли люди два гроба, через весь город прошла поющая толпа. Через весь город, развеваясь в похолодевшем остром ветре, проплыли красные знамена. И нигде на всем пути похоронной процессии не появился ни один солдат, ни один полицейский. И люди шли за мертвыми как победители, как бойцы, одержавшие свою последнюю победу.

Над раскрытыми могилами, на кладбище, усеянном надгробиями и крестами, когда преклонены были знамена, зазвучали речи. Выходили к могилам представители обществ и организаций. Говорил Пал Палыч, Чепурной. И речи их были гладкие, наполненные понятными приличествующим случаю волнением, и в речах их была уверенность, что вот все тяжелое и неприятное и неустроенное заканчивается этими похоронами и что наступает вольная жизнь.

— Да здравствует свобода, — взволнованно закончил Пал Палыч, — свобода, которой мы, наконец, добились!..

Толпа слушала ораторов напряженно и еще с большим интересом: к митингам народ только-только начинал привыкать. Но толпа эта всколыхнулась и настороженно заворчала, когда на желтом рыхлом холме возле могил поднялся новый оратор и громко и дерзко прокричал:

— Товарищи! Борьба не закончена!.. Она продолжается!..

В этих словах было предупреждение, был призыв. Стоявшие поближе к гробам внимательно повернулись в сторону говорившего. Емельянов протискался вперед и удовлетворенно мотнул головой.

— Правильно! — негромко одобрил он.

— Правильно! — прокатилось в толпе и замерло.

В первые ряды, опасливо вглядываясь в окружающих, протиснулся и Гайдук. Оратор был ему знаком. Гайдук тоже мотнул головой. Гайдук мотнул головой, отвечая на свои мысли...

С кладбища расходились долго. Долго с горы, где расселись могилы, стекали потоки людей и разливались по разным улицам. Долго сверкали по улицам несвернутые знамена и раздавались песни. И в песнях этих, потому что они были еще непривычны толпе и содержали в себе грозные слова, не было уныния, не было примирения с гибелью, со смертью, в песнях этих звучал вызов...

Отделившись от толпы, Гайдук шмыгнул в глухой переулок и там, блуждая между серыми домами, нашел знакомый проходной двор и скрылся.

Огородников шел по улице, и улыбка непривычно раздвигала его губы. Жизнь начиналась сызнова! Вчера и позавчера, с того самого момента, когда по городу пронеслась весть о манифесте и когда выпустили из тюрьмы политических, он непрестанно горел на людях. Он ходил на бесконечные митинги, слушал яркие, волнующие слова, волновался, кричал вместе с толпою дерзкие слова, чувствовал возле себя незнакомых и чужих людей как самых близких и родных. Вчера он даже привел на большой митинг обоих своих малышей. Протискавшись поближе к трибуне, он примостился поудобнее и поднял сначала девочку, а потом и мальчика и сказал им: