Утро года - Василий Алферов

— Ну, то-то же, — промолвил стражник, тронув коня, и, как нам показалось, подозрительно поглядел на наши кузовки.

Проводив взглядом стражника, мы с Яшкой так припустились бежать под уклон, что только пятки засверкали. Мы боялись, как бы стражник не воротился и не спросил нас: «А ну-ка, друзья, покажите, что тут у вас есть в кузовках?.. Где это вы взяли такие бумажки и газету, в которых против царя и графа написано?..»

Мы бежали рысью до самого леса и только там, на Долгой поляне, собирая чуть порозовевшую клубнику, успокоились. Ягод было много, и мы быстро наполнили ими наши кузовки. А потом поели и направились в имение.

Нам повезло. Дядя Игнат как раз был на месте. Искать его не пришлось — мы тут же на него наткнулись. Он так обрадовался «гостинцу», что обнял нас и расцеловал. А когда мы уходили домой, проводил с полверсты.

— Ну, бегите, — сказал он, прощаясь с нами. — Да поклон от меня большущий передайте Роману, Григорию с дядей Максимом и всем остальным мужикам…

Домой мы с Яшкой возвратились еще засветло. И возвратились без кузовков и без ягод.

В дальних лугах

Сбыла полая вода, смолкли в приречных вербах соловьи. Теперь им не до песен — они выкармливают своих птенцов, только что появившихся на свет. Дядя Максим как-то рассказывал нам с Яшкой, что соловейка — большой мастер петь и нет на всем белом свете другой такой птицы, которая бы пела лучше. Да только это не наша птица, не мужицкая.

— А чья же? — спросили мы.

— Барская, — ответил дядя Максим. — Все больше по ночам распевает, для господ. Да и песни соловейкины не совсем понятны нам. Они не радуют, не веселят душу. Вот жаворонки и ласточки — эти роднее и ближе нашему брату. Одни под синим небушком, над полями широкими день-деньской поют, заливаются, другие все лето возле наших дворов живут, под крышами сараев гнезда себе свивают. Всегда их видишь, всегда они у тебя на глазах, резвятся, щебечут — сердце не нарадуется!..

И вот, когда перестают петь соловьи, наступает сенокос.

Дозревают густые высокие травы на дальних заливных лугах, резко, надтреснуто кричат коростели. В низких, сырых местах кружится и звенит комариная пурга. В оставшихся от половодья баклушах — маленьких пересыхающих озерках, — не подозревая скорой своей гибели, спокойно разгуливают пучеглазые щурята весеннего вывода, успевшие вырасти с палец, а некоторые и больше.

Дальние луга принадлежали Карпу Ильичу Табунову. Купил он их за бесценок у разорившихся вконец поселковых мужиков. Сена каждый год накашивали здесь много. Одни табуновские работники не справлялись с делом, не успевали вовремя закончить сеноуборку, и Табунову приходилось нанимать косцов — тех же поселковцев, у которых были куплены луга. Но когда поселковцев выгнала из своих насиженных углов злая мачеха-нужда — кого батрачить в город, кого в графское имение, — Табунову пришлось нанимать зареченцев или мужиков из соседних деревень.

В один из воскресных дней, после обеда, Табунов пожаловал в наш конец. У избы Романа Сахарова собрались почти все безлошадники. Карп Ильич разгладил бороду, прищурил маленькие, немного с раскосом плутоватые глаза и степенно сказал:

— На дальних лугах дня через три косить можно. И я так решил: чем нанимать чужих, лучше своих подрядить. Как вы, мужики, согласны?

Мужики переглянулись и ответили:

— Почему же не согласиться? От работы мы никогда не отказывались. — Потом кивнули в сторону Романа Сахарова, молча сидевшего на завалинке: — Давай, Роман, будь за старшего, договаривайся.

Роман встал и, заложив за спину руки, проговорил:

— Что ж, договариваться так договариваться. Косить только или вместе с уборкой? — спросил он Табунова.

— И косить и убирать — все честь по чести, — ответил Карп Ильич. — А стога метать круче, каждый стог огородить плетешком. Наперед скажи: косить чисто, около кустов траву не оставлять, работать по-божески, честно.

— Та-ак, — протянул Роман. — Ну что ж, мы согласны. Только и за работу платить нам по-божески, честно.

— Как другим, так и вам, — сказал Табунов, прищуро косясь на Романа. — Тридцать копеек на день и мои харчи. В обед и ужин мясной приварок будет.

— Харч добрый, — сказал Роман. — Но вот плата не совсем подходящая. За лошадиную работу — тридцать копеек на день! А день — год целый. Это уж совсем не по-божески.

Табунов сдвинул картуз на затылок и долго вытирал вспотевший лоб большущим клетчатым платком.

— Поселковские мужики завсегда оставались довольны моей платой, — сказал Карп Ильич после минутного молчания.

Роман помрачнел и, окинув Табунова колючим взглядом, проговорил:

— А почему же поселковцы от твоего-то довольства без лугов остались да ушли из своих углов куда глаза глядят?

Табунов часто заморгал раскосыми глазками и неопределенно ответил:

— Может, жить не умеют, а может, счастье захотели искать, как твой Гурьян. Судьба человеческая от бога зависит…

— Не от бога, а от нас самих, — горячился Роман. — Силы у нас много — любую гору можем столкнуть, ежели навалимся все дружно.

Табунов махнул рукой:

— Ну, ты, Роман, почнешь свои притчи рассказывать, тебя не переслушаешь! Давай ближе к делу. Время не ждет, каждый час дорог. Перестойная трава все равно что солома.

— Вот это справедливо, — свертывая цигарку, проговорил Роман. — Вовремя-то убранное сено — малина, а без время — горькая калина. Ну, а за тридцать копеек мы тебе не работники. Так, что ли, мужики, или кто-нибудь из вас и за эту плату согласен?

— Нет, не согласны! — гудели мужики.

А Матвейка Лизун, болтая пустым рукавом, подошел к Табунову и, как глухому, прокричал на ухо:

— Такая плата, какую ты, Карп Ильич, назначил, — это вот нам, одноруким, подходит, а которые с двумя руками — им обидно.

Табунов потеребил себя за ухо и покрутил головой.

— Ты, Матвей, работяга, я знаю. За тобой и с двумя руками не каждый угонится. Ну, а сколько бы вы хотели? — спросил Карп Ильич, обращаясь к Роману.

— Шесть гривен на день с хозяйскими харчами. Ребятишкам, вот таким, как они, — кивнул Роман на меня и на Яшку, — по двадцать копеек — они мастера копны подвозить; бабам, которые будут только сгребать сено, — по сорок копеек. И хоть завтра же в луга можно ехать.

— Нет, я вижу, мужики, вы работать не хотите, ежели такую цену заломили, — недовольно проговорил Карп Ильич и весь как-то взъерошился, стал еще шире, волосатее.

— Нужды у нас по самое горло, — сказал Роман, — и без работы нам, как без воздуха, жить нельзя. Степные травы куда легче косить, и то, бывало, дороже за них брали. А в дальних лугах трава по пояс — ой как солоно будет!