Смерть отца - Наоми Френкель

– А-а, из-за Эрвина, – Гейнц откидывается на спинку кресла.

– Гейнц, Эрвин болен. Не настоящей болезнью… Но нервы его совсем распустились.

– Нервы у него распустились? – Гейнц выпрямляется в кресле. Он внимательно слушает Герду.

– Были у него очень сложные проблемы в партии. Сложные и опасные.

– А-а, – прерывает ее Гейнц, – проблемы пройдут и нервозность исчезнет.

– Нет, нет, Гейнц. Ты не понимаешь, это очень серьезные проблемы и, поверь мне, очень опасные для Эрвина и, конечно же, и для меня.

Тяжкое выражение депрессии выступает на ее лице и слышится в голосе.

– Рассказывай, Герда, – Гейнц придвигает к ней кресло. – Рассказывай все, –жалость слышится в его голосе. – Ты ведь знаешь, что нет такой вещи, чтобы я не сделал для вас.

– В последние месяцы, – рассказывает Герда с печалью в голосе, – Эрвин взбунтовался против партии и ее политики. Он считает, что такая политика просто фатальна, что такие лозунги, как «Гитлер придет к власти, а за ним придем мы!», уверенно приведут к катастрофе. Он ведет пропаганду на встречах против партии. Ты понимаешь, Гейнц, именем партии он атакует ее, и…

– Но он ведь свободный человек и имеет право выразить свое мнение, – удивляется Гейнц.

– Нет, – ужесточает Герда свой голос, – это дни предвыборной борьбы, дни войны. Не имеет права человек на частное мнение. Он должен подчиняться, взвесить пользу против ущерба. Я не согласна с Эрвином.

– А если совесть ему не позволяет вести себя в соответствии с линией партии, что он должен сделать?

– Нет у человека двойной совести, Гейнц. Человек, который занимается общественной деятельностью, должен и вести себя соответственно общественной совести, а не согласно совести личной, надуманной.

– Но, Герда!

– Все эти вещи были тебе всегда чужды, Гейнц, я знаю.

– Верно, – с нескрываемым удовольствием смотрит Гейнц ей в лицо. От волнения у нее раскраснелись щеки, и в глаза вернулся решительный огонь, который так воспламенял его сердце. – Но, – добавляет он озабоченно, – я всегда хотел понять, как могут люди жертвовать жизнью во имя политики.

– Это не во имя политики, – прерывает его Герда. – Политика только средство, и если оно порой грязно, цель – это главное, а средства могут быть и нечистоплотными.

– Даже так? Все средства?

– Да, все средства! – решительно отвечает она. – Перед лицом врага, который не чурается никаких средств, и ты должен воспользоваться его же средствами, чтобы провалить его мерзкие замыслы.

Гейнц смотрит на нее долгим взглядом, и она опускает голову.

– Не смотри на меня так, Гейнц. Ты всегда остаешься тем же Гейнцем.

– Нет, нет, Герда. Ты хочешь знать, о чем я сейчас думал? Скажу тебе откровенно, – он снова кладет свою ладонь на ее руку. – Я думал о том, как ты разрушаешь свою жизнь и жизнь Эрвина. Ты с ним не согласна? Я понимаю, не все идет у вас гладко. Но неужели во имя этих дел стоит разрушать жизнь?

– Идея, Гейнц, вещь элементарная в жизни. Без нее я ощущаю жизнь пустой. Я чувствую себя более богатой с моей верой. В наши дни человек должен быть совсем опустошенным и циничным, чтобы относиться с равнодушием к страданиям и нищете и не участвовать в войне против этого. И если самый близкий мне человек не разделяет моей веры, он перестает быть моим сообщником в борьбе. Я хочу спасти то, что нас объединяло.

– Что с Эрвином? – спрашивает Гейнц.

– Эрвин один из руководителей коммунистической партии. Он не может выражать свои мнения публично просто так. Но и покинуть ряды так запросто не может. Он и не хочет, ты ведь его знаешь. Он борется за свои принципы. По-моему, и многие разделяют мое мнение, сейчас не время для этой войны. В любом случае, я пыталась его спасти. Он болен, Гейнц. Он настолько нервозен и в последнее время столько пьет, что не всегда отвечает за свои слова и дела. Все согласны со мной и требуют, чтобы Эрвин покинул немедленно Берлин. Сошел со сцены. Отсиделся тихо в каком-нибудь санатории и подлечился, пока… не пройдут выборы.

– Вам нужны для этого деньги?

– Ах, Гейнц. Ты по-прежнему полагаешь, что все можно уладить с помощью денег? И Эрвин не тот человек, который согласится так просто поехать в какой-то санаторий?

– Но чем я могу тебе помочь, Герда?

– Только ты, Гейнц, можешь прийти к нему и сказать, что ты нервно болен, что нервы твои совсем распустились и ты просишь его, чтобы он с тобой поехал в какой-нибудь далекий санаторий. Он, в общем-то, поймет, в чем дело, но будет молчать и исполнит твое желание. Он хочет сбежать от этих дел, упорядочить в тиши свои мысли, принять решение в спокойной и взвешенной обстановке. Только кто-то должен протянуть ему руку, и он ухватится за нее.

– Значит, я больной, – посмеивается Гейнц.

– Пожалуйста, сделай это, Гейнц. Правда, ты сделаешь это?

– Конечно, – отвечает Гейнц, – несомненно, сделаю это.

– Когда ты придешь? Завтра?

– Нет, дорогая. И у меня есть срочные дела, которые я должен завершить перед тем, как займусь своим выздоровлением.

– Так все же, когда, Гейнц? – светлые ее глаза смотрят на него умоляющим взглядом.

– Послезавтра, Герда. Ты можешь на меня положиться.

Кажется Гейнцу, что он слышит вздох облегчения. Но губы ее сжаты. Она только поудобнее устроилась в кресле, и напряжение спало с ее лица. Руки сложены на груди, глаза смотрят на мигающие свечи. Молодая пара мелькает недалеко от них, голова ее у него на плече, и в ритме танца они никого не видят вокруг себя. Гейнц тоже опускает голову на плечо Герде, и глаза его смотрят ей в лицо. Она не чувствует, что же просит у нее его взгляд.

– Гейнц, я же просила тебя не смотреть на меня так, – говорит она, но голос ее явно противоречит ее словам. Мягкая улыбка освещает ее лицо, но она не ощущает этой непроизвольной улыбки.

– Герда, пожалуйста, потанцуем немного. Один раз, Герда.

– Но, Гейнц, – стыдливо посмеивается Герда, – разве я достойна танцевать здесь?

И она опускает глаза на свою простенькую юбку и туфли.

– А-а, Герда, ты здесь красивей и приятней всех, – Гейнц встает и протягивает ей руку.

Герда кладет свою руку ему на плечо. Она благодарна ему за то, что он не дает ей почувствовать, что она не так красива, как в дни их юности.

– Вальс, – говорит Гейнц.

– Вальс, – говорит Герда, – это всегда был мой любимый танец.

Звуки мягкие, толстый ковер скрадывает шорох ног. Свечи бросают тени на стены, и сильные руки Гейнца уводят ее далеко от превратностей жизни. Она не хочет, чтобы ее оставили эти уверенные руки. Заслоняет ее бурную тяжелую жизнь мягкий сумрак бара, и лицо мужчины рядом с ее лицом, и глаза его, неотрывно глядящие на нее, полны любви. В эти мгновения колеблется Гейнц, может, именно сейчас время – осуществить старую свою мечту. Герда, единственная и неповторимая, в эту ночь пойдет за ним, если он этого захочет. И Гейнц улыбается ей доброй улыбкой. Нет, не тот он мужчина, который использует слабость женщины. Он проводит губами по ее волосам. Она не чувствует этого знака любви. Звуки замолкли, танец кончился.

– Мне надо идти, – говорит Герда, словно очнувшись от сна.

– Тебе надо идти, – соглашается Гейнц, – я подвезу тебя до дома.

Пламя свечей протягивает, подобные продолговатым пальцам, тени.

Глава седьмая

Просторы Гемании. Песок и леса. Вечные туманы над черными болотами и такой же туманный едва временами видимый горизонт, так что трудно определить, откуда эти туманы приходят. На песчаных равнинах видны отдельные лысые холмы. Как гигантские пресмыкающиеся, оставшиеся здесь со времен сотворения мира, когда отступили воды, спокойно дремлют холмы. Между ними петляет широкая река. Леса обрамляют эту страну с двух сторон горизонта, леса плотные и спокойные, так, что ветра почти не проникают в их чащи. Тропы в них покрыты толстым слоем сосновых и еловых игл, мхами, проглатывающими любой шорох и шелест. Между высокими деревьями лежит небольшое озеро. Деревья растут около его вод.

В шестнадцатом веке в этих лесах обретались плавильщики меди. Руду добывали из медной жилы, находящейся рядом с лесами. Плавили в ямах, этаких примитивных плавильнях, которые выкапывались в земле. Из меди выковывали всякие предметы, – посуду, кастрюли и сковороды для крестьян, живущих в селах вдоль реки. Все дни весны и лета языки пламени примитивных этих плавилен освещали лес, и густой дым поднимался вверх, отпугивая птиц и лесных животных. С приходом осени плавильщики выкладывали все медные изделия по тропам леса, окунали обожженные пальцы в чистые воды озера, отмывали свои обгорелые бороды и задымленные тела, загружали товар на телеги и оставляли тихий лес. Гасли в земле плавильни, и только головешки продолжали тлеть и шипеть, пока не падал снег и погружал лес в полное безмолвие.

Однажды, в начале семнадцатого века, вышел король Пруссии на охоту. Компанию ему составлял министр по делам балета при дворе, автор брызжущих юмором комедий, весельчак и добряк, Лоренс Готлиб. Оказался он однажды в глубинах леса и погрузился в мечты у берега озера. Прилип он чувствительной своей душой к темным людям, плавящим медь в темном лесу. Великанами виделись ему эти черные дикие мужики. Предложил он королю создать здесь предприятие по выплавке меди. Последовал король его совету, и королевская медеплавильня была построена между лесом и рекой. Были возведены первые настоящие печи, а Лоренс Готлиб вернулся в королевский двор, к легким танцам и веселым комедиям.