Смерть отца - Наоми Френкель

Предприятие переходило от владельца к владельцу, и каждый добавлял что-то свое, и каждый, становясь несчастным банкротом, бросал все и снова возвращался. Тем временем научились добавлять к мягкой меди мягкое олово, и эта смесь породила латунь, твердую и красивую для выделки всяческих предметов обихода. И маленькое предприятие по производству латуни стало жемчужиной всего края. Благодаря этому предприятию на желтом песке возникли новые села, по реке пошли лодки, через реку был построен мост, и на нем были поставлены стражники. Евреи, желающие перейти мост, должны были платить поголовный налог в королевскую кассу, и потому крестьяне окрестили его «Еврейским мостом».

Много десятилетий прошло, пока мост пересекла карета, в которой восседал в самоуверенно вальяжной позе еврей, с которого не брали поголовный налог. Это был Авраам Штерн, новый владелец предприятия. Надменно сидел он в карете, кони ржали, задрав головы, и по обе стороны моста стояли рабочие и кланялись до земли новому хозяину. Открылись ворота перед каретой, и наступили новые времена на маленьком предприятии по производству латуни. С приходом Авраама Штерна началась история огромного предприятия по производству латуни в центре Пруссии.

Гейнц переезжает на своем автомобиле Еврейский мост. На поручнях моста висят предвыборные плакаты. «Выборы 1932 года решат судьбу ваших детей». Огромная свастика украшает плакат. В пасторальной сельской округе полно таких плакатов. На большой скорости встают перед глазами Гейнца лишь крупные цифры – 1932, как припев, сопровождающий весенний ветер. Кажется Гейнцу, что не было такой чудесной весны, как в этом году и в этом месте. Серебряной полосой сверкает река под утренним солнцем. Желтый песок словно бы накатывает пластами, подобно волнам. Приятно обвевают запахи влажной земли: вот-вот пробьются новые ростки. Безмятежно раскинуты села, и красные крыши домиков сверкают на фоне леса. Птичий концерт сопровождает автомобиль Гейнца. На горизонте солнечные лучи прорвали туманы над болотами, сделав их плоскими и распростертыми, подобно шерстяным шалям. Ощущение мягкости и щемящей тоски охватывает Гейнца. Он посмеивается про себя, то ли в шутку, то ли с печалью.

«Сердце мое голодно, – бормочет он про себя, – вероятно, старею». 1932 – повторяются лозунги поверх сосен, тянущихся вдоль дороги. «Мне тридцать лет. Тридцать!» – продолжает Гейнц бормотать. Автомобиль минует Еврейский мост.

Перед ним огромное промышленное предприятие. Шум разрывает безмолвие в клочья. Со всех сторон несутся звуки. Скрипы с высоты и глухие, как грохот дальнего грома, удары из недр земли. Клубы желтоватого и черного дыма встают столбами в небо. Ворота открыты. Привратник указывает Гейнцу дорогу к конторе, чиновник с уважением встречает гостя.

– Пожалуйста!

Дверь распахивается, и Гейнц стоит перед Габриелем Штерном.

– Гейнц Леви.

– А-а, – Габриель Штерн встает из-за большого письменного стола. – Я рад познакомиться с вами. С отцом вашим я был знаком в дни моей юности, и деда вашего знал с детства. – Глаза Штерна пристально изучают Гейнца, словно говорят: «Ты вовсе не похож на них, ни на твоего отца, ни на деда».

Гейнц явно смущен. Человек, вставший перед ним, высокого роста и выглядит намного моложе своих лет. Габриель Штерн смотрит на Гейнца чуть прикрытыми глазами. На его белых веках выделяются тонкой, словно бы нарисованной паутиной голубоватые жилки. Гейнц стоит, молча, сердясь на себя, не понимая, что привело его в смущение? Может из-за позы человека у стола, позы свободной и даже немного неряшливой. В слабом свете комнаты лицо Габриеля Штерна выглядит почти розовым. Маленькие усики придают его лицу шаловливое выражение, лоб высокий и открытый. Острый нос придает лицу некоторую жесткость. Такой скорее даже суровый профиль явно противоречит мягкому взгляду, голос Габриеля, глубокий и приятный, явно не подходит сухой деловой беседе.

– Господин Леви, я понимаю, вам надо немного отдохнуть после поездки. В нашем доме для вас приготовлена комната. Поедем туда. Моя жена тоже будет рада принять гостя.

– Господин Штерн, я благодарю вас. Я не намереваюсь вас беспокоить. Речь о короткой деловой беседе. Я не займу много вашего времени…

– Помилуйте, – улыбается Габриель Штерн, – вы вовсе не занимаете мое время. Мы рады любому гостю в нашем забытом уголке. Деловая беседа… Г-м-м, отложим ее на несколько часов, – добавляет Габриель. Смущение Гейнца усиливается. Грохот фабрики врывается в эту тихую простую комнату. Через узкую полосу в шторах видна река, забитая лодками и грузовыми суднами. И внезапно ветер приносит странный звук, долгое тоскливое ржание. Гейнц пугается, Габриель Штерн улыбается.

– Это мой конь, – говорит он, – его ведут к реке купаться. Это давняя традиция в нашей семье. С дней основателя этого предприятия. – И он указывает на большой портрет, висящий на стене за письменным столом.

Теперь Гейнц замечает, что этот портрет затемняет всю комнату. Невысокий человек взирает на него с портрета. Лицо обрамлено бородой и взгляд тяжелый. Лоб также высок и открыт, как у Габриеля, но руки, покоящиеся на подлокотниках обтянутого темной кожей стула, с короткими толстыми неухоженными пальцами. Гейнц смотрит на пальцы Габриеля, белые и ухоженные, поигрывающие серебряным карандашом на письменном столе, том самом, изображенном на портрете низкорослого Авраама Штерна подобием поля будущего сражения.

– Коням в нашей семье всегда было отведено почетное место, – посмеивается Габриель и указывает на бородача на портрете, одетого в простой черный костюм, без золотой цепочки на животе и золотого кольца на пальце. Лицо человека педантично и хмуро, словно по сей день он требует, глядя со своего темного портрета, педантичности и правдивости любого разговора, происходящего в этой комнате. Гейнц обводит взглядом всю комнату, и лишь теперь открывается ему ее глубина и простота. Но именно эта бьющая в глаза простота и смущает Гейнца.

– Мой старик-отец, – продолжает свой рассказ Габриель, – каждое утро садился на белого коня, ехал по дремлющей улице фабрики и будил служащих на утреннюю молитву. А у меня…

Тоскливое ностальгическое ржание снова доносится в комнату. Габриель Штерн подходит к окну и отодвигает в стороны шторы. Свет проливается широким потоком на темную мебель и на его лицо, кожа которого становится еще белее и обнаженней. Гейнц тоже подходит к окну. Во дворе стоит белый конь, подрагивая всем своим высоким корпусом и длинной изогнутой, воистину аристократической шеей. Конюх с бичом в руке делает усилие его сдержать.

– Для меня же, – продолжает Габриель, – езда на коне всего лишь увлечение.

Он поворачивает лицо к Гейнцу и смотрит теперь на него во все глаза. Тень проходит по его высокому лбу. Конь во дворе успокаивается. Они следят за тем, как конюх уводит коня к реке. За шумным фабричным двором видны высокие деревья с раскидистыми кронами и небольшие домики среди этих деревьев.

Белый конь красив в сиянии весеннего дня. Он словно марширует по узкой тропе. Темные деревья сливаются с горизонтом. Печаль охватывает Гейнца. Видно, что и в душе Габриеля затронуты грустные струны, и он говорит Гейнцу:

– Там и мой дом. Пожалуйста, господин Леви, пойдемте туда.

На улице к Гейнцу вернулась уверенность. Грохот и суета гигантского комбината, рабочий хаос близки его обычному хорошему настроению, и он обращает свое лицо к пылающему дыханию гигантского латунного предприятия. Высокие терриконы угля. Длинные склады. Огромные плавильные цеха. Жирный желтый дым. Витающие в воздухе краны. Стонущие звуки, скрежет и стук трущихся механизмов, удары, сворачивающие свитки металла, несущиеся поезда, падающие молоты, пылающие печи, жар и сверкание пламени. Мощь и гром со всех сторон. Блок меди попадает на ладонь огромной пращи, проворачивается один раз за другим, меняет форму и обретает форму. Закон и порядок во всем.

Гейнц ощущает ритм этого огромного предприятия. Он выпрямляется во весь рост, глаза сверкают. Габриель шагает среди всего этого с абсолютно равнодушным видом. Рабочие и чиновники приветствуют хозяина с большим уважением, и он отвечает им легким кивком головы. Все его поведение указывает на то, что он торопится покинуть это место. Водитель широко распахивает перед ним дверь автомобиля. Гейнц бросает на двор комбината, охваченный лихорадочным ритмом труда, прощальный печальный взгляд, Габриель улыбается.

– Завтра, – говорит он, как бы из милосердия, – мы сможем погулять, сколько вашей душе угодно.

«Завтра, – думает Гейнц, – почему только завтра? Завтра я должен быть у Герды и Эрвина». Гейнц вспоминает, что приехал ради деловой беседы с Габриелем Штерном, и огорчается, что это вылетело у него из головы.

– Жарко сегодня, – говорит Габриель и откидывается на сиденье автомобиля. – У меня начинают потеть ладони, только чуть теплеет, и они сразу же реагируют на это.