Моя политическая биография - Эдуард Лимонов

Дни, как при ожидаемом взрыве атомной бомбы, отсчитывались в обратном порядке: 5, 4, 3, 2… Во все эти дни продолжали прибывать делегаты, но так как общежитие было нами забронировано на строго определённые дни и ночи, весь прибывающий однообразно одетый табор расположился в Бункере. Наконец наступил вечер накануне съезда: 30 сентября. Тут уже началось настоящее нашествие — пацаны только и успевали вбегать и кричать: «Эдуард, вологодский лидер прибыл! Эдуард Вениаминович, — ростовская организация! Эдуард Вениаминович — магаданцы!»

Партия обрастала фигурами, лицами, статью, мускулатурой. Члены московской организации, я видел, ловили кайф, получали удовольствие от того, что нас так много, что мы приехали отовсюду, что у нас так много братьев и сестёр. Они годами бегали по вокзалам, развозили каждые две недели газеты в абстрактно звучащие далёкие города. И вот теперь видят результаты труда. Появление наших региональных депутатов имело огромный укрепляющий эффект для москвичей.

Группами, по мере прибытия, мы отправляли делегатов в гостиницу. Оторвавшись от чая — все спешно глотали с дороги чай, — пацаны подхватывали свои рюкзаки. Я выходил к ним в большой зал и объяснял задачу, им всем раздавались памятки со схемами, с телефонами, с описанием маршрутов в общежитие, к кинотеатру «Алмаз» и в Бункер. Ну, разумеется, я испытывал радость, как человек, достигший своей цели. Я построил партию, из хаоса соорудил космос. Я сгрёб этих людей со всей России, нашёл их, собрал в организацию. Вопреки злопыхательству («…ничего не получится, ты не политик, ты писатель, Эдуард!»), вопреки злобному лаю бывших соратников («…неадекватные люди, проект НБП провалится»), несмотря на то, что нас хоронили уже с 1995 года, когда младенец НБП только первые писки издавал, — вот она, партия, проходила передо мной с рюкзаками и сумками. Разные и похожие, как братья, живущие от Магадана до Калининграда, парни и девушки.

К вечеру я поехал проверить, что делается в «Алмазе». Там трудились вовсю. Наш четырёхметровый флаг, сделанный мною и Тарасом, висел над сценой. Лозунг: «Россия — всё, остальное — ничто!» украшал задник сцены. «Ешь богатых!» «Капитализм — дерьмо!» Наш плакат работы Лебедева-Фронтова: Фантомас целится в зрителя из револьвера, с надписью: «Вставай, проклятьем заклеймённый!» — висел на стене у сцены. Как всё это напоминало революционные великие партии. Всё было как надо. И ново, по-современному.

На следующее утро за мной заехал не один Локотков, но прибыл целый отряд. Ребята решили, что, возможно, враги попытаются захватить вождя в день Первого съезда. Или устроить на него покушение. Заехал и Андрей Фёдоров. Я испытывал беспокойство, как и полагалось. Пока съезд не начался и даже после того, как он начался, мы никак не были гарантированы от неожиданностей. Кинотеатр «Алмаз» может быть окружён ОМОНом. Двери кинотеатра «Алмаз» могут быть закрыты. В кинотеатре может быть «заложена бомба», как предлог для закрытия съезда.

Из метро «Шаболовская» мы вышли и повернули сразу налево по Шаболовской улице. Впереди нас группами под дождём направлялись куда-то молодые люди в чёрной одежде: джинсы, ботинки, я, помню, подумал, что что-то подозрительно много молодых людей шагают в одном направлении с нами. «Смотрите, целые толпы наших валят, Эдуард Вениаминович!» — весело воскликнул Костян. Тут только до меня дошло, что это наши.

Я открыл съезд. Запись вёл Ермаков, но почему-то первая часть съезда канула в Лету — не записалось, что я там говорил, я не помню дословно, но сотни ребят, присутствовавших там, наверняка помнят и кто-нибудь расскажет, напишет воспоминания. Я поздравил их с первым всероссийским съездом, с тем, что начатая меньше четырёх лет назад партия из горстки интеллектуалов выросла в общероссийскую мощную организацию. Рядом со мной сидел Фёдоров. После меня он огласил порядок проведения съезда.

Мы выбрали президиум. Я посадил туда Тараса Рабко, он заслуживал этого. Отошёл от партии, однако без его энергии, без его постоянного влияния на меня, без подталкивания, его народной роли — Тарас толкал меня, и я чувствовал, что сам народ хочет создания партии, это его воля, — партии не было бы. В президиуме сидели и Волков из Екатеринбурга, тогда только что пришедший в НБП Толя Тишин за какие-то немедленные заслуги, и Алексеенко из Астрахани, и Падерин из Северодвинска, и ставший ныне предателем Карягин. Зал был полон наших ребят. Питерцы, которым было добираться ближе всех, прибыли в большем, чем следовало, количестве, в зале они сидели отдельным шумным квадратом. Пришёл и сел вдалеке Макс Сурков, отпустивший бороду. Сколько раскаяния и сожаления, должно быть, испытывал он. Он заранее спросил разрешения явиться на съезд через посредников. Пришёл вместе с поэтессой Витухновской. В первом ряду мощный наш прапорщик Витя Пестов (впоследствии его фотографию с поднятым в национал-большевистском приветствии кулаком использовали для нескольких своих листовок анпиловцы, разумеется, ни словом не упомянув, что это национал-большевик), рядом с ним Женя Яковлев — руководитель московской областной организации. Возле Яковлева — его alter ego — майор Бурыгин (убит в конце марта 2001 года), оба из Электростали. Далее головы и руки и красные мандаты — парни из всей России.

Время от времени взор мой обращался влево, там ближе к выходу в белом капюшончике сидела моя девчонка, мой партийный товарищ Настя.

Мой доклад длился около часа. Я заранее написал текст доклада, но читать его не стал. Я вольно пересказал содержание своих тезисов, набросанных уже на съезде, в это время молодой и блестящий Фёдоров, такому выпускнику позавидовал бы и Гарвард, излагал программу съезда. Я сказал, что Россия — старая страна, что управляется она стариками. Что в России нет политики. Что все политические силы тянут её в прошлое. Монархисты в начало XX века — в 1913 год, радикальные коммунисты — в начало 50-х, зюгановцы — в брежневское время, демократы — в 1960-е и 1970-е, в европейскую действительность этих лет… Что РНЕ — зовёт страну в 30-е годы 20-го века. Мы — национал-большевики — единственная небывалая доселе в России современная партия. Мы создали свою, партию на базе контркультуры и оппозиционной политики. Мы подобрали всех героев борьбы с Системой, как левых, так и правых, подобрали их — ненужных демократии, выстроили свой Пантеон героев. Их пепел стучит в наши сердца.

После меня съезд приветствовали и гости. Анпилов произнёс (речь его сохранилась) трогательное приветствие, всё же пожелал нам избавиться от приставки «национал». Я подумал, когда он это говорил: «Почему у меня никогда не возникло пожелание «Трудовой России» избавиться от чего-либо?» Я их принимал такими, какие они есть: чуток реакционными, прямыми, как доски, и всё же неплохими тётками и дядьками. «Союз офицеров» представлял уже известный мне офицер Альберт. Он сказал, что поражён партией, состоящей поголовно из молодёжи. Что, честно говоря, мы самая перспективная из всех существующих партий. Нас приветствовал Павел Былевский от Российского Коммунистического Союза Молодёжи. С Павлом у меня всё-таки были неплохие отношения. Одно время мы даже давали РКСМ(б) наше помещение для их собраний. Мне запомнились странные девочки-комсомолки с косами и в белых носочках. Возможно, они культивировали свой стиль. Былевский был рад за нас, что и изложил со сцены.

В перерыве в фойе Маша «Волгоградская» в кожаном платье с лямками, с татуировкой «Лимонка» на плече, рыжая, соблазнительная, отпускала бесплатные сардельки с булкой, и потому к прилавку раздевалки, превращенной в буфет, выстроилась огромная очередь. Парни живо общались, потому вестибюль гудел от голосов. Мне — вождю всей этой новорождённой Запорожской Сечи — трудно было преодолеть путь от двери до зала. Окружили журналисты и национал-большевики, у которых ко мне были вопросы. СМИ присутствовали в среднем или умеренном, скажем так, количестве. Телекамер, если не ошибаюсь, было четыре, ну и десяток или более журналистов прессы.

После перерыва выступали представители региональных организаций. Большой ажиотаж вызвал Костя Михайлюк, «Маузер» — лидер рижского отделения НБП, высокий, не ниже Волкова, красивый парень, — с остроумной яростью он рассказал о практике сражений национал-большевиков Латвии с «латвийским фашизмом». Маузеру долго аплодировали и в его лице, конечно, аплодировали боевой организации нацболов Латвии. На день рождения Сталина они запустили над Ригой гелиевый баллон с портретом Иосифа Виссарионовича. Их же организация отличилась тем, что рекрутировала, распропагандировала, приняла в свои ряды чернокожего сына русской женщины и ливийца — Айо Бенеса. Справедливости ради следует сказать, что далеко не всем нравилась инициатива рижских нацболов. Так, Псковская и Питерская организации протестовали и устраивали истерики мне лично по поводу Айо Бенеса. Псковская и Питерская организации (во всяком случае Питерская, когда она была под предводительством Гребнева) — самые правые в Национал-большевистской партии, потому понятно, что чернокожий член НБП им не должен был нравиться. Однако храбрость и личные качества студента-биолога Бенеса заставили впоследствии примириться с его существованием в партии многих его противников. А в Латвии Бенес принёс ещё большую популярность НБП, да к тому же являлся живой иллюстрацией того, что партия не разжигает межнациональную рознь. Помимо Маузера, в Латвии действовали и действуют ценнейшие для партии товарищ Абель и товарищ Скрипка. Вклад их в дело национал-большевизма бесценен.