Буржуа - Вернер Зомбарт

В различных перечислениях добродетелей и нравственных достоинств, встречавшихся мне при чтении, я находил перечень их более или менее полным, смотря по тому, больше или меньше понятий объединяли соответствующие писатели под одним и тем же названием. Умеренность, например, один ограничивал только в отношении еды и питья, в то время как другие расширяли ее так далеко, что она означала умерение всякого другого удовольствия, желания, похоти, всякой склонности или страсти, телесной и духовной, и распространялась даже на наш дух и честолюбие. Тогда я вознамерился в целях большей ясности лучше употреблять больше названий и связывать с каждым меньше идей, чем мало названий с многими идеями. Таким образом я объединил под тринадцатью названиями добродетелей все то, что мне в то время пришло в голову как необходимое или желательное, и связал с каждым краткое положение, выражавшее полный объем, который я давал его значению. Названию добродетелей вместе с их предписаниями были следующие:

1. Умеренность. — Не ешь до отупения, не пей до опьянения.

2. Молчание. — Говори только то, что может принести пользу другим или тебе самому; избегай пустых разговоров.

3. Порядок. — Дай всякой вещи свое место и всякой части твоего тела свое время.

4. Решимость. — Возьми себе за намерение осуществить то, что ты должен; соверши непременно то, что ты вознамеришься.

5. Невзыскательность. — Не делай никакого расхода, как только для того, чтобы сделать добро другим или самому себе: это значит — не расточай ничего.

6. Прилежание. — Не теряй времени; будь всегда занят чем-нибудь полезным; отрекись от всякой бесполезной деятельности.

7. Откровенность. — Не пользуйся никаким вредным обманом; мысли невинно и справедливо и, когда говоришь, говори так же.

8. Справедливость. — Не вреди никому, поступая с ним несправедливо или не совершая благодеяний, которые составляют твой долг.

9. Обуздание. — Избегай крайностей; остерегайся так глубоко чувствовать или так дурно принимать оскорбления, как они этого, по твоему мнению, заслуживают.

10. Чистоплотность. — Не терпи никакой нечистоплотности на теле, на платье или в жилище.

11. Спокойствие духа. — Не беспокойся по поводу мелочей или по поводу обычных и неизбежных несчастных случаев.

12. Целомудрие. — Имей половые сношения редко, только для здоровья или для потомства, никогда не доводи их до отупления и расслабления или до повреждения твоему собственному или чужому душевному миру или доброму имени. 13. Кротость. — Подражай Иисусу и Сократу. Так как моим намерением было привить себе привычку ко всем этим добродетелям, то я полагал правильным не дробить своего внимания, пытаясь усвоить все сразу, но иметь в виду в определенное время всегда только одну из них, и только тогда, когда я бы овладел ею, переходить к другой, и так далее, пока я бы не прошел все тринадцать. Так как, однако, приобретение некоторых из этих добродетелей могло бы также облегчить приобретение известных других, то я расположил их с этой целью в той последовательности, как они выше приведены. Умеренность во главе, так как она служит для того, чтобы доставить голове ту свежесть и ясность, которая совершенно необходима там, где нужно соблюдать постоянную бдительность и быть настороже против неустанной притягательной силы старых привычек и власти постоянных искушений. Если умеренность приобретена и укреплена, то молчание будет легче. Мое желание, однако, было направлено на то, чтобы вместе с приростом добродетели одновременно приобрести и познания, и так как я уяснил себе, что эти познания в разговоре легче приобретаются путем употребления ушей, чем языка, и хотел поэтому порвать с одной приобретенной мной привычкой: именно с привычкой болтать, острить и шутить, что делало меня приемлемым лишь для пустого общества, то я отвел Молчанию второе место. Я ожидал, что эта добродетель и следующая, Порядок, предоставят мне больше времени, чтобы я мог преследовать мои цели и мои занятия. Решимость, раз сделавшись привычкой, удержала бы меня твердым в моих стараниях завоевать все далее следующие добродетели: Невзыскательность и Прилежание должны были бы освободить меня от остатка моих долгов, обеспечить мне благосостояние и независимость и сделать для меня тем более легким осуществление Правдивости и Справедливости и т. д. В предположении, что, согласно совету Пифагора в его „Золотых Стихах“, оказалась бы необходимой ежедневная проверка, я изобрел нижеследующий способ осуществить эту проверку.

Я сделал себе маленькую книжку, в которой я каждой из добродетелей отвел одну страницу, разлиновал каждую страницу красными чернилами так, что одна имела семь полей по одному на каждый день недели, и обозначил каждое поле начальными буквами дня. Эти поля я перерезал накрест тридцатью красными поперечными линиями и поместил у начала каждой линии начальные буквы одной из добродетелей, чтобы на этой линии и в соответствующем поле отмечать черным крестиком каждую погрешность, в которой я, по точной проверке с моей стороны, в тот день провинился против соответствующей добродетели.

Я вознамерился следить за каждой из этих добродетелей по порядку в течение недели. Так, в течение первой недели я главным образом имел в виду избежать всякого, хотя бы самого незначительного, прегрешения против Умеренности, предоставляя остальные добродетели их обычной судьбе и только каждый вечер отмечая ошибочные поступки дня. Если я поэтому в первую неделю мог, таким образом, оставить мою первую, обозначавшую „умеренность“, линию свободной от черных точек, то я принимал, что привычное упражнение этой добродетели так усилилось, а ее противоположность так ослаблена, что я мог отважиться распространить свое внимание на одновременное наблюдение за следующей линией и на следующей неделе удержать обе линии свободными от крестиков. Если я таким образом доходил до последней, то я мог в тринадцать недель проделать полный курс и в год четыре курса. И как тот, кто должен в саду удалить сорные травы, не делает попытки вырвать все дурные растения сразу, что превысило бы его силы и возможности, но всегда работает одновременно только над одной грядой и только, когда он покончил с ней, берется за другую, так и я надеялся иметь ободряющее удовольствие выяснять успехи, которые я делал на пути добродетели, на моих страницах тем, что мало-помалу освобождал бы мои линии от черных точек, пока бы я в конце концов, после курсов не оказался столь счастливым, чтобы при ежедневной проверке себя в течение тринадцати недель просматривать чистую книжку».

Мы видим: дед Леонардо и отец американской республики — они похожи как две капли воды. За четыреста лет едва ли одна черта изменилась в общей картине. «Мещане» — оба.

Но жили ли многие согласно мудрым учениям своих учителей? Устраивал ли каждый деловой человек свою жизнь по схеме добродетелей Бенджамина Франклина?

По многочисленным жалобам, испускаемым возвестителями этой мудрости, — у Савари, у Дефо мы часто читаем жалобы на испорченность их поколения, которому грозит гибель от жизни в роскоши и довольстве, — можно было бы прийти к предположению, что слова проповедников отзвучали в пустыне.

Но я полагаю, что это было бы все же слишком пессимистической точкой зрения, против которой говорят многие основания. Я полагаю, что этот дух прилежного и бережливого, умеренного и осмотрительного, одним словом, добродетельного «мещанина» постепенно овладел хозяйствующими субъектами Нового времени, капиталистическими предпринимателями, по крайней мере купцами и ремесленниками (наши типы 4, 5 и 6-й). Может быть, в разных странах в различно высокой степени: быть может, французы в XVII и XVIII столетиях были худшими «хозяевами», чем голландцы или американцы; на это заключение наводят случайные замечания, которые мы находим в сочинениях авторов, способных понимать людей, вроде хотя бы «Патриотического купца»: так, например, сына французского коммерсанта посылают в учение в Голландию, «где он научится доброй экономии, которая обогащает дома» (168).

Но, помимо этих нюансов, мещанство все же, пожалуй, со временем становится составной частью капиталистического духа. Потому что если бы оно не соответствовало этому духу, то как бы первые самые ранние его сторонники постоянно приходили к тому, чтобы проповедовать его теми же самыми словами? Не должны ли мы вывести отсюда заключение, что его основания лежали в природе вещей? Но этим вопросом я, правда, захватываю уже вторую большую проблему, которая будет нас занимать в этой книге: проблему причин возникновения капиталистического духа. Я лучше поэтому откажусь здесь от аргумента «естественности этого» и в качестве доказательства того факта, что широкие круги были охвачены духом мещанства, что девиз — бережливость, прилежание и умеренность — красовался над пюпитрами во многих конторах, приведу только то обстоятельство, что сочинения, в которых возвещались эти учения, принадлежали к наиболее читаемым в свое время.