Трое - Максим Горький

- Н-ну, это не так! - угрюмо и вдумчиво сказал Илья, - Живём мы... но только - не для себя...

- А для кого же?

- Вы вот - для купцов, для кутил разных...

- Я сама - кутила! - сказала Вера и весело расхохоталась.

Лунёв уходил от неё с грустью. Павла он встречал за это время раза два, но мельком. Заставая товарища у Веры, Павел хмурился, злился. Он сидел при Лунёве молча, стиснув зубы, и на его худых щеках загорались красные пятна. Илья понимал, что товарищ ревнует его, и ему это было приятно. Но в то же время он ясно видел, что Грачёв влез в петлю, из которой вряд ли вывернется без ущерба для себя. И, жалея Павла, а ещё больше Веру, он перестал ходить к ней. С Олимпиадой он вновь переживал медовый месяц. Но и сюда врывался холодок, от которого у Ильи щемило сердце. Иногда среди разговора он вдруг угрюмо задумывался. Тогда Олимпиада говорила ему ласковым шёпотом:

- Милый! А ты не думай... Мало на свете людей, у которых руки-то чистенькие...

- Вот что, - сухо и серьёзно отвечал ей Лунёв, - прошу я тебя, не заводи ты со мной разговора об этом! Не о руках я думаю... Ты хоть и умная, а моей мысли понять не можешь... Ты вот скажи: как поступать надо, чтобы жить честно и безобидно для людей? А про старика молчи...

Но она не умела молчать о старике и всё уговаривала Илью забыть о нём. Лунёв сердился, уходил от неё. А когда являлся снова, она бешено кричала ему, что он её из боязни любит, что она этого не хочет и бросит его, уедет из города. И плакала, щипала Илью, кусала ему плечи, целовала ноги, а потом, в исступлении, сбрасывала с себя одежду и, нагая стоя перед ним, говорила:

- Али я не хороша? Али тело у меня не красивое?.. Каждой жилочкой люблю тебя, всей моей кровью люблю, - режь меня - смеяться буду...

Голубые глаза её темнели, губы жадно вздрагивали, и грудь, высоко поднимаясь, как бы рвалась навстречу Илье. Он обнимал её, целовал, сколько силы хватало, а потом, идя домой, думал: "Как же она, такая живая и горячая, как она могла выносить поганые ласки старика?" И Олимпиада казалась ему противной, он с отвращением плевал, вспоминая её поцелуи. Однажды, после взрыва её страсти, он, пресыщенный ласками, сказал ей:

- А ведь с той поры, как я старого чёрта удушил, ты меня крепче любить стала...

- Ну да, - а что?

- Та-ак. Смешно мне подумать... есть эдакие люди... им тухлое яйцо слаще свежего кажется, а иные любят съесть яблоко, когда оно загнило... Чудно!..

Олимпиада взглянула на него мутными глазами, лениво улыбнулась и не ответила.

Как-то раз, когда Илья, придя из города, раздевался, в комнату тихо вошёл Терентий. Он плотно притворил за собою дверь, но стоял около неё несколько секунд, как бы что-то подслушивая, и, тряхнув горбом, запер дверь на крюк. Илья, заметив всё это, с усмешкой поглядел на его лицо.

- Илюша! - вполголоса сказал Терентий, садясь на стул.

- Ну?

- Развелись тут про тебя разные слухи... Нехорошо говорят...

И горбун тяжело вздохнул, опустив глаза.

- А как, примерно? - спросил Илья, снимая сапоги.

- Да... кто - что... Одни - будто ты к делу этому коснулся... Купца-то задавили... Другие - будто фальшивой монетой промышляешь ты...

- Завидуют, что ли? - спросил Илья.

- Ходят сюда разные... подобные тайной полиции... вроде как бы сыщиков... И всё Петруху расспрашивают про тебя...

- Ну и пусть стараются, - равнодушно сказал Илья.

- Это - конечно. Что нам до них, коли мы за собой никакого греха не знаем?

Илья засмеялся и лёг на постель.

- Теперь они уже перестали... не являются! Только - сам Петруха начал... - смущённо и робко говорил Терентий. - Ты бы, Илюша, на квартирку куда-нибудь съехал - нашёл бы себе комнатёнку и жил?.. А то Петруха говорит: "Я, говорит, тёмных людей в своём доме не могу терпеть, я, говорит, гласный человек..."

Илья повернул к дяде лицо, потемневшее от злости, и громко сказал:

- Ежели его лаковая рожа мила ему, - молчал бы! Так и скажи... Услышу я неуважительное слово обо мне - башку в дресву разобью. Кто я ни есть - не ему, жулику, меня судить. А отсюда я съеду... когда захочу. Хочу пожить с людьми светлыми да праведными...

Горбун испугался гнева Ильи. Он с минуту молчал, сидя на стуле, и, тихонько почёсывая горб, глядел на племянника со страхом. Илья, плотно сжав губы, широко раскрытыми глазами смотрел в потолок. Терентий тщательно ощупал взглядом его кудрявую голову, красивое, серьёзное лицо с маленькими усиками и крутым подбородком, поглядел на его широкую грудь, измерил всё крепкое и стройное тело и тихо заговорил:

- Молодец стал ты!.. В деревне девки за тобой стадами бегали бы... Н-да... Зажил бы ты там хорошо-о! Я бы деньжонок тебе добыл... Открыть бы тебе лавочку да на богатой и жениться!.. И полетит твоя жизнь, как санки под гору.

- А может, я хочу на гору? - сумрачно сказал Илья.

- А конечно, - на гору! - быстро подхватил Терентий. - Ведь это я так сказал - лёгкая, мол, жизнь-то будет. Ну, а пойдёт она в гору.

- А с горы куда? - спросил Илья.

Горбун взглянул на него и засмеялся дребезжащим смехом. Он снова начал что-то говорить, но Илья уже не слушал его, вспоминая пережитое и думая как всё это ловко и незаметно подбирается в жизни одно к другому, точно нитки в сети. Окружают человека случаи и ведут его, куда хотят, как полиция жулика. Вот - думал он уйти из этого дома, чтобы жить одному, - и сейчас же находится удобный случай. Он с испугом и пристально взглянул на дядю, но в это время раздался стук в дверь, и Терентий вскочил с места.

- Да ну, отпирай, - сердито и громко сказал Илья.

Когда горбун снял крючок, на пороге явился Яков с большой рыжей книгой в руках.

- Илья, идём к Машутке! - оживлённо сказал он, подходя к постели.

- Что с ней такое? - быстро спросил Илья.

- С ней? Не знаю... Её дома нет...

- Куда это она по вечерам шляться стала? - спросил горбун нехорошим голосом.

- Она с Матицей ходит, - сказал Яков.

- Ну, хорошего с ней не выходит, - медленно проговорил Терентий.

Яков схватил Лунёва за рукав и дёргал его.

- Ты что - с цепи сорвался? - сказал Лунёв.

- Знаешь - а ведь она и есть - чёрная магия, не иначе! - вполголоса говорил Яков.

- Кто? - надевая валенки, спросил Илья.

- Эта самая книга... ей-богу! Вот увидишь... идём! Прямо говорю чудеса! - продолжал Яков, ведя за собой товарища по тёмным сеням. - Даже страшно читать!.. Ну, только тянет она к себе, как в омут...

Илья чувствовал волнение товарища, слышал, как вздрагивает его голос, а когда они вошли в комнатку сапожника и зажгли в ней огонь, он увидал, что лицо у Якова бледное, а глаза мутные и довольные, как у пьяного.

- Ты выпил, что ли? - спросил он, подозрительно приглядываясь к Якову.

- Я? Нет, сегодня ни капли... Я ведь теперь не пью... так разве, для храбрости, когда отец дома, рюмки две-три хвачу! Боюсь отца... Пью только такое, которое не пахнет водкой... Ну, - слушай!

Он с треском уселся на стул, раскрыл книгу, низко наклонился над ней и, водя пальцем по жёлтой от старости толстой бумаге, глухо, вздрагивающим голосом прочитал:

- "Глава третия. О первобытии человеков" - слушай!

Вздохнув, он поднял кверху левую руку, а палец правой передвигая по странице, громко начал читать:

- "Повествуют, что первое человеков бытие - якоже свидетельствует Диодор - у добродетельных мужей", - слышишь? - у добродетельных! - "иже о естестве вещей написаша - сугубое бе. Нецыи бо мняху яко не создан мир и нетленен и род человеческий без всякаго бе начала пред веки..."

Яков поднял голову от книги и, потрясая рукою в воздухе, шёпотом сказал:

- Слышишь? Без на-ча-ла!..

- Читай дальше! - сказал Илья, подозрительно разглядывая старую, переплетённую в кожу книгу. Тогда вновь раздался тихий и восторженный голос Якова:

- "Сего мудрствования - свидетельствующу Цицерону - быша Пифагор Самийский, Архита Терентии, Платон Афинский, Ксенократ, Аристотель Стагиритский и мнози инии перипатетики тоежде мудрствовали глаголюще: что вся еже в вечнем сем мире суть и имуть быти - начала никакого не имяху", видишь? опять без начала! "Но круг некий быти рождающих и рожденных, В нем же коегождо рожденнаго начало купно и конец быти познавается..."

Илья протянул руку и, захлопнув книгу, с усмешкой сказал:

- Брось! Ну её к чёрту... Какие-то немцы мудрили тут - познавается! Ничего невозможно понять...

- Погоди! - боязливо оглянувшись вокруг, воскликнул Яков и, вытаращив глаза в лицо товарища, тихо спросил: - Ты своё начало знаешь?

- Какое? - сердито крикнул Илья.

- Не кричи... Возьмём душу. С душой человек рождается, а?

- Ну?

- Стало быть, должен он знать - откуда явился и как? Душа, сказано, бессмертна - она всегда была... ага? Не то надо знать, как ты родился, а как понял, что живёшь? Родился ты живой, - ну, а когда жив стал? В утробе матерней? Хорошо! А почему ты не помнишь не только того, как до родов жил, и опосля, лет до пяти, ничего не знаешь? И если душа, - то где она в тебя входит? Ну-ка?

Глаза Якова горели торжеством, его лицо освещала улыбка удовольствия, и с радостью, странной для Ильи, он вскричал: