Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы - Андрей Добрынин

Выслушав рассказ Ага–хана, я засмеялся. «Не знаю, поймете ли вы меня, — пояснил я, — но то, что вы говорите о зинджах, чрезвычайно напоминает Совдепию — страну, в которой мне пришлось провести лучшие годы юности. Я, разумеется, презираю буржуа, но и совдеповские порядки весьма неприятны. Из–за их безвкусицы и лицемерия забываются все добрые стороны этого режима». «Есть царства, которые существуют вечно, — наставительно и загадочно произнес Ага–хан, повторяя слова калькуттского шейха. — Но хорошо уже то, что вы знаете порядки этих царств — это облегчит вашу борьбу, ведь обычный человек, попадая туда, часто просто не понимает, как ему себя вести и что движет поступками окружающих его людей». «Действительно, если вспомнить Совдепию, то ее можно упрекнуть в чем угодно, только не в избытке здравого смысла», — заметил я. «Ближняя жизнь есть только игра и забава. Можно стремиться к вознаграждению в жизни ближней, пренебрегая будущей, но страшным окажется разочарование, — слегка перефразируя Коран, произнес Ага–хан. — А эти царства воздвигаются только для ближней жизни, презирая дух, влекущий нас к иному бытию. Это и есть самое мерзкое в них. Я был бы очень благодарен вам, шейх, если бы вы прочли мне одну из своих касыд — хочу, чтобы и меня коснулся тот дух, который наполняет вас». «Охотно», — поклонился я и прочел «Касыду имени»:

Взгляни на пляску калама, касыде моей внемли,Столп веры, светоч ислама, опора бедных — Али.Божественно милосердный, я знаю, что ты скорбишьИ в сладостных кущах рая о тяжких скорбях земли.Ты видишь, как пальцы ветра сгребают золу кострищ,Чтоб след давнишней стоянки развеивался вдали.Ты видишь, как здесь я плачу — ведь горько, как колоквинт,Воспоминанье о сильных — о тех, что навек ушли.Вот здесь веселое пламя плясало вокруг котлов,И ярко ткани палаток в угрюмых песках цвели.Здесь лучшие среди верных раскинули свой бивак,Что Антару и аль-Варда отвагою превзошли.Оружием любовались, шутили, — чтобы затемИх трупы враг–победитель влачил в дорожной пыли.А тот, кто выжил, сегодня — слуга безбожных владык,Грызущих древо ислама жадней вредоносной тли.Душа, как и тело, смертна, и худшей участи нет:Свою погубивши душу, быть лишним грузом земли.Али, о светильник духа, не много таких, как ты,Но масло их не скудеет, не гаснут их фитили.Защитник бедных и слабых, ты был коварно убит,В твоей благовонной плоти, как розы, раны цвели.Чтоб дух, тебя наполнявший, касался моих волос.Всеведущим делал сердце, — я принял имя Али.Того, что дух совершает, не может свершить никто,По водной глади без ветра он двигает корабли.Их было лишь восемь тысяч — которые в АндалусЗеленое знамя веры и меч пророка несли.Но силу несметных ратей осилил праведный дух,Бесславно враги ислама от их мечей полегли.Развеялась мощь Мансура, воздвигнувшего Багдад,Как греза, отец которой — дурманный дым конопли;Халифа, перед которым дрожал нечестивый Рум,Карматы, дикие тюрки и франкские короли.Поверг он тысячи тысяч, чтоб свой упрочить престол,А время его повергло в бездонную пасть земли.Бессильным рушится прахом вся сила земных владык,Но зерна духовной мощи из праха царств проросли.Подвижники веры вечно людей за собой ведутВ тот праведный путь, которым их ангелы встарь вели.Зовите Али Мансуром, друзья, отныне меня,Чтоб сплавил я мощь Мансура с высокой душой Али.

Я закончил чтение и после некоторой паузы попросил у Ага–хана разрешения задать ему вопрос. Тот вздохнул, собираясь с мыслями, и промолвил: «Разумеется, спрашивайте, шейх». «Прошу простить мое неразумие, но все же мне не до конца ясно, что заставляет вас, низаритов, испытывать к зинджам такую вражду, — сказал я. — Ведь у вас много общего: строгая дисциплина, иерархия, единоличный правитель… Нет ли здесь противоречия?» «Никакого, — возразил Ага–хан. — Наша вражда с ними — это извечная борьба духа и плоти, борьба того начала, которое влечет человека обратно в земную скудель, и того, которое влечет его к слиянию с Божеством. Попечения об утробе заслонили от зинджей небо. Они подчиняются власти, мы же — авторитету; они подчиняются из страха, мы же — из стремления к познанию и совершенству; они становятся рабами потому, что родились в стране рабов, мы же принимаем обет послушания добровольно. Те наши люди, которые достигли лишь низшей ступени познания, могут сложить с себя обет и вернуться в мир, да и большинство посвященных в высшее учение могут сделать это, если пожелают. Такой возможности лишены очень немногие — те, что знают самые сокровенные тайны общины, но им никто не поверяет тайны насильно, они знают, какой груз они возлагают на себя. А зинджи не просто должны быть рабами с рожденья: им вдобавок внушают, будто рабство — высшая добродетель, а стремиться стоит лишь к обогащению, которое единственно почетно. В зинджах соединились пороки буржуазного мира и пороки вашей Совдепии, поэтому противопоставлять то и другое не стоит: в порочных обществах всегда много общего. В конце концов цари зинджей достигли того, что их народ полюбил свое рабство. Мы враги, шейх, и были ими всегда, задолго до вашего появления». «Я рад. Мне не хотелось бы сознавать, что кровь ваших людей проливается лишь из почтения ко мне», — сказал я. На этом закончилась моя вторая аудиенция у Ага–хана.

Следующей нашей встречей, назначенной на другой день в тот же час в том же зале, предстояло стать последней, так как все необходимое для путешествия в страну зинджей было уже приготовлено и наутро нам следовало отправиться в путь. Достигнув реки Тигр, мы намеревались спуститься по ней до ее слияния с Евфратом — от этого слияния и образуется река Шатт–аль–Араб. Где–то в дельте последней и скрывалось государство зинджей. О готовности судов и команд, ожидавших в речной гавани, сообщил прискакавший ночью гонец. Ага–хан, казалось, не находил слов для начала разговора, но я уже догадался, что речь пойдет о пентаграмме. «Если предсказание исполнится и мы сможем вызволить пентаграмму из рук царя зинджей, то наш святой долг — вернуть ее низаритам, а точнее — вам, Ага–хан, как прямому потомку Али, — заявил я. — У меня будет лишь одна просьба к вам: разрешите мне передать пентаграмму не сразу, а по прошествии некоторого времени, так как мне потребуется ее защита». «Разумеется, дорогой шейх! — с облегчением воскликнул Ага–хан. — Мы ждали девятьсот лет, подождем и еще немного. Хотелось бы только увидеть пентаграмму до того дня, как Аллах соблаговолит положить конец моему земному пути». «Я не заставлю вас долго ждать, — заверил я Ага–хана. — Пусть ваши люди отыщут в Петербурге Великого Магистра Ордена куртуазных маньеристов Вадима Степанцова. Он квартирует в Гороховой, в доме Хлудова. Пусть они остановятся в номерах «Эльдорадо», их содержит мой старый друг купец Алексей Булатов, хоть и пьяница, но человек надежный. В знак прибытия им следует передать Магистру условное послание, где будет лишь одно слово: «Курайш». Получив его, мы поймем, что можно передать пентаграмму». «Хорошо, шейх, все будет сделано так, как вы сказали, — кивнул Ага–хан. — Боюсь, что нам больше не суждено увидеться в этом мире, и на прощание я хотел бы еще раз услышать, как вы читаете свои стихи». «Это высшая похвала из всех, которых Али Мансур удостоился в жизни», — промолвил я. Ага–хан прикрыл глаза рукой, приготовившись слушать. Я прочитал «Касыду матери»:

Захочется трусам сойти с ума, когда начнется резня.Мать моя, праведная Фатьма, сейчас смотри на меня!Словно измученный зноем бык, я ввергну себя в поток —В реку сражения, где блестят сбруя, клинки, броня.Как прыгает рыба на, быстрине, так меч мой взмывает ввысьИ вновь ныряет, стаю врагов перед собой гоня.Как рыба, я дерзко вьюсь и кружусь, и коловерть клинковНе в силах меня затянуть на дно, свалить к копытам коня.Мать моя, праведная Фатьма, сумеешь ли здесь узнатьТого, кто кривил беспомощно рот, в пеленках громко бубня?Мать моя, сможешь ли мне простить мое пристрастье к войне?Ведь ты состарилась, в доме мир пестуя и храня.Но в этом мире, где правит Зло, я мир вкушать не могу,Разве что женщинам и рабам по вкусу эта стряпня.Меня не для рабства ты родила, и я за жизнь не боюсь,Ведь тот, кто жил, покоряясь Злу, не жил на деле ни дня.Пойми: не по прихоти я избрал скитания и войну —Стрекало скорби гонит меня и гнева жжет головня.Но если скажут: Али Мансур — обидчик вдов и сирот,То знай, что это его врагов лживая болтовня.

После того как я закончил чтение, Ага–хан некоторое время оставался недвижим. Затем он встал с кресла, спустился по ступенькам и приблизился ко мне. Я почтительно встал со стула, и старец обнял меня. Его легкие седые волосы благоухали настоем целебных трав. Затем он резко повернулся — так резко, словно старался скрыть слезы, — и подошел к стене против входной двери. Часть стены повернулась перед ним, открыв темное отверстие хода в скале. «Прощайте, шейх», — стоя в проеме, молвил Ага–хан, шагнул во тьму, и скала за ним закрылась. Все тот же провожатый отвел меня в мои покои. Я выпил успокоительного отвара, чтобы как следует выспаться перед завтрашней дорогой, и вскоре погрузился в глубокий сон.