Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы - Андрей Добрынин

После того как я закончил чтение, Ага–хан некоторое время оставался недвижим. Затем он встал с кресла, спустился по ступенькам и приблизился ко мне. Я почтительно встал со стула, и старец обнял меня. Его легкие седые волосы благоухали настоем целебных трав. Затем он резко повернулся — так резко, словно старался скрыть слезы, — и подошел к стене против входной двери. Часть стены повернулась перед ним, открыв темное отверстие хода в скале. «Прощайте, шейх», — стоя в проеме, молвил Ага–хан, шагнул во тьму, и скала за ним закрылась. Все тот же провожатый отвел меня в мои покои. Я выпил успокоительного отвара, чтобы как следует выспаться перед завтрашней дорогой, и вскоре погрузился в глубокий сон.

ТОМ 3

Не стану утомлять читателя подробностями нашего путешествия до города Керманшаха, а оттуда после суточного отдыха — до Ханакина, стоящего на реке Диала, впадающей в Тигр. У речной пристани нас встретили низариты, составлявшие команды двух фелюг, приготовленных для нашего плавания в страну зинджей. Без особых приключений мы спустились до точки слияния Тигра и Евфрата, от которой начинается река Шатт–аль–Араб. Миновав Басру с ее шумным портом, мы через некоторое время свернули в левый приток Шатт–аль–Араб — многоводную реку Карун, а из нее — в один из многочисленных протоков, ответвляющихся обычно в этой стране рек, озер и болот от основного речного русла. Уже смеркалось, но все же я видел, как напряжено лицо лоцмана, стоявшего на кормовом возвышении рядом с рулевым и время от времени бросавшего тому отрывистые команды. Фелюги на веслах скользили по извилистым протокам, вокруг которых шуршали и колыхались необозримые заросли тростника. Уже совсем стемнело, когда лоцман, руководствуясь известными лишь ему приметами, приказал пристать к берегу, и фелюги, с шумом раздвинув носами тростник, мягко врезались в илистую почву. План действий был таков: фелюги с частью экипажа, а также Дмитрий, Виктор и Вадим Цимбал остаются на месте, имитируя случайно заблудившуюся экспедицию. Мне с несколькими воинами–низаритами предстояло отправиться в глубь страны, чтобы собрать войска, способные разбить армию зинджей. Твердо рассчитывать я мог на отряды низаритов, которые намеревались с разных сторон проникнуть в болотное царство, а также на помощь волка Абу Сирхана. «Глядите!» — тронул вдруг меня за плечо один из моих воинов. Я посмотрел в указанном направлении — туда, где отражение луны широкой полосой дрожало и дробилось на водной глади, и увидел на сверкающей поверхности десятки каких–то темных предметов, быстро приближавшихся к берегу чуть ниже нашей стоянки. Когда передние достигли земли, я понял, что это плывут волки. Выходя из воды, они отряхивались, окутываясь искрящимся облаком брызг, и затем гуськом, один за другим, скрывались в камышах. Не успела исчезнуть в зарослях одна стая, как в полосе лунного отражения показались головы следующей. Все то время, пока мы навьючивали на себя мешки с продовольствием, прощались с остающимися и спускались на берег, переправа волков не прекращалась. Абу Сирхан крепко держал свое слово. Увязая по колено в иле и раздвигая густые заросли тростника, мы шли довольно долго, так что успели выбиться из сил. Затем почва стала суше, тростник поредел, и мы выбрались на дорогу, петлявшую между полями. С полей уже убрали сахарный тростник, дикий собрат которого заполонил всю окрестность. «Здесь должна быть заброшенная крепость», — шепнул один из низаритов. Действительно, впереди виднелась какая–то темная масса, и на ее фоне светился огонек. «Интересно, кто это?» — подумал я вслух. По руслу осушительного канала, вновь по колено в болотной жиже, мы подобрались к крепости, подползли к пролому в стене и увидели костер, разведенный на крепостном дворе. Оказалось, что в крепости располагался пост воинов–зинджей. Трудно было сказать, что они охраняли и можно ли назвать охраной простое сидение у костра, где жарились на вертеле несколько болотных курочек. Свои копья зинджи составили в козлы, но я заметил кривые мечи у них на поясах. Прислушавшись к их разговору, я определил, что они говорят по–арабски, но прекрасный язык Имрулькайса и Аль — Мутанабби в их устах превращался в грязный, тусклый и нелепый жаргон. Беседа их по–русски звучала бы примерно так: «Ужрались вчера в ломотину, все ковры обрыгали…» — «Еще бы, по два пузыря косорыловки буханули…» — «А я эту, которая с бельмом, в чулан заволок, как вдул ей там… Хрен с ним, думаю, что рожа овечья, зато бекма человечья…» — «А бабки где взяли?» — «Лабаз подломили, зерна стырили четыре мешка. Впарили деловым по три дирхема за мешок…» Затем они принялись в самых бесстыдных выражениях обсуждать какую–то шлюху–христианку, но в самый разгар обсуждения неожиданно заспорили о погоде, выясняя, лето какого года следует считать самым жарким. Во время спора они размахивали руками, жестоко оскорбляли друг друга и вообще проявляли такую горячность, словно от верного решения этого вопроса зависела вся их дальнейшая судьба.

Затем разговор вновь перекинулся на ту же шлюху: все начали спорить о том, где она живет и как к ней лучше пройти, причем из слов спорящих становилось ясно, что все они неоднократно оказывались гостями упомянутой особы. Прошло полчаса, а разбирательство оставалось далеко от завершения, напротив, страсти только разгорались, подогреваемые регулярно разливаемой бузой. Даже те, кто вставал помочиться, — а делалось это не дальше двух шагов от костра, — даже они выкрикивали через плечо свои замечания. Вопиющая нелепость всего происходившего на моих глазах стала не на шутку меня раздражать. «И это люди, Аллах, и это мусульмане!» — вздохнул я. Мне не хотелось проливать кровь, но люди выбились из сил, бродя по полям и тростниковым зарослям. К тому же существа, сидевшие у костра, явно не заслуживали того, чтобы и далее жить на белом свете. Я собрался уже дать своим воинам знак к нападению, но меня остановил раздавшийся где–то совсем близко громкий волчий вой, полный смертной тоски, надрывающей душу. Зинджи в испуге вскочили и начали всматриваться в темноту. Один из них, огромного роста негр, бросился было к составленным в козлы копьям, но сзади из мрака к нему внезапно метнулась какая–то тень, и он судорожно взмахнул руками, с булькающим хрипом заваливаясь на спину. Послышался хруст перегрызаемых шейных позвонков. Огромный волк, в котором я узнал Абу Сирхана, оставил обмякшее тело негра и поспешил в гущу схватки, где зинджи отмахивались мечами от множества волков, вдруг ринувшихся на них из темноты. Впрочем, сопротивление продолжалось недолго. Рыча и скаля зубы, волки подбирались все ближе к своим врагам, затем один из них делал вид, будто хочет броситься вперед, зиндж наносил удар мечом, но волк, увернувшись, вцеплялся клыками ему в руку, другой волк грудью сбивал противника с ног, остальные клыками и когтями вспарывали упавшему живот и глотку. Через несколько минут у костра остались лишь окровавленные трупы зинджей, головы которых были неестественно заломлены на сторону, а из животов ослизлым бугром выпирали выпущенные внутренности. Волки исчезли во мраке так же внезапно, как и появились. Последним уходил Абу Сирхан. Я окликнул его, он остановился и повернул ко мне забрызганную кровью морду. Взор его казался незрячим из–за радужной пленки, которой подернул его глаза отсвет костра. Постояв секунду неподвижно, он повернулся и беззвучно растворился во тьме. Мы оттащили трупы от костра, а утром побросали их в обнаруженный на территории крепости пересохший колодец и закидали землей.

С этого дня заброшенная крепость стала нашим пристанищем, откуда мы выходили под видом странствующих дервишей и бродили по дорогам страны, наблюдая за нравами и порядками зинджей и стараясь выяснить военную мощь их царства. В результате этих скитаний я сделал вывод, что за всю свою жизнь не встречал более гнусной породы людей, чем зинджи, хотя и побывал в большинстве стран мира. Зинджи чрезвычайно падки до всяких пороков и предаются им с животным безмыслием. Сколько я ни встречал их патрулей и разъездов, предложение выпить по чарке набиза или выкурить по трубочке банджа никогда не встречало отказа. Следовал только характерный вопрос: «А есть?», — после чего из этих вояк можно было вить веревки. Зинджи весьма находчивы в тех случаях, когда требуется раздобыть денег для удовлетворения своих порочных наклонностей, но утруждать свои мозги размышлениями о чем–либо другом они терпеть не могут и проявляют необычайную тупость во всех вопросах, не касающихся наживы, еды, выпивки, курения гашиша и обладания женщинами. Зато вышеперечисленные предметы способны вызывать в них отвратительное оживление, подобное оживлению личинок в выгребной яме, куда только что помочились. Зинджи обладают неискоренимой тягой к жульничеству и воровству. В их стране ничего нельзя оставить без присмотра, несмотря на закон, грозящий ворам суровыми карами. Воруют зинджи не раздумывая, порой даже не оттого, что украденная вещь может принести им какую–то пользу, а просто потому, что она плохо лежит. А плохо лежит, по мнению зинджей, все, что им пока не удалось присвоить. Официальная мораль страны зинджей мало отличается от морали всех человеческих обществ начиная с Моисея, но в жизни господствует так называемая готтентотская мораль: если украл я и меня не поймали, то я поступил хорошо, если украли у меня, то это дурной поступок. Власти на воровство смотрят обычно сквозь пальцы — не из гуманности, так как в других случаях они проявляют самую свирепую жестокость, а отчасти из–за того, что сами нечисты на руку, отчасти же и потому, что это зло имеет здесь всеобщий характер и вошло в плоть и кровь каждого зинджа. Время от времени какого–нибудь воришку подвергают мучительной казни, если он действовал слишком нагло, чаще же просто для острастки. Но тот, кто украл много и хорошо схоронил украденное, становится предметом всеобщего уважения и вскоре сам выходит во власть. Крупные воры для своей защиты держат целые гаремы сутяг–законников, поскольку зинджи очень любят чуть что ссылаться на закон, заводить тяжбы и судиться. При этом закон у них как дышло — решения судов всецело зависят от размера взяток и общественного положения тяжущихся. Зинджи агрессивны и очень любят заводить ссоры и свары, которые разрешаются обычно мордобоем и поножовщиной. Жестокость зинджей поразительна: проткнуть своего ближнего кинжалом, проломить ему голову дубиной или просто забить до смерти для них проще простого и не вызывает в них, похоже, никаких эмоций — напротив, это их лучшее развлечение и излюбленный предмет для хвастливых разговоров. Сдерживает зинджей только боязнь наказания со стороны властей (властей они опасаются) или ответной расправы со стороны сограждан. По последней причине свои подвиги они совершают либо над заведомо слабейшим противником, либо заранее обеспечив себе путь к бегству. Правда, порой их подводит страсть к вину и гашишу: одурев от выпитого и выкуренного, зинджи перестают печься о самосохранении и попадают либо в тюрьму, либо на расправу к своим обиженным собратьям. Нельзя перечислить, сколько потасовок пришлось мне повидать, скитаясь по этому странному царству. На моих глазах зинджи, налившись дрянным финиковым пойлом, били и калечили друг друга из–за того, что жили в разных деревнях, что одному не нравился облик другого, а иногда и вовсе без причины. Как–то, проходя мимо питейного заведения, я стал свидетелем следующей сцены: здоровенный детина, выйдя нетвердой походкой из дверей кабака, наткнулся тут же на улице на скромно одетого щуплого человека, судя по обличью — мелкого чиновника, который, видимо, кого–то ждал на этом месте. Верзила долго созерцал его бессмысленным взглядом, а потом задумчиво произнес: «Кажется мне, что у тебя морда мягкая», — и свалил несчастного чиновника наземь сокрушительным ударом в лицо. Случись такое в цивилизованной стране, наглецу тут же пришлось бы отведать моего тяжелого дорожного посоха, но здесь я лишь горько усмехнулся и прошел мимо. Удивительна нечистоплотность зинджей, которая проявляется не столько в том, что многие из них пренебрегают омовением, сколько в их склонности загаживать всю территорию, на которой они обитают. Зловонные кучи экскрементов в стране зинджей можно встретить в самых неожиданных местах, включая берега родников и проезжие дороги, не говоря уже обо всех уголках, мало–мальски укрытых от взоров. Ловкость зинджей в осквернении окружающего пространства граничит с чудом: достаточно оставить место без присмотра на час–другой, чтобы оно оказалось завалено экскрементами и сплошь исписано всякими дурацкими надписями, посредством которых зинджи, видимо, подсознательно стремятся увековечить свое никчемное существование. Однажды в своих скитаниях я натолкнулся на маленький священный грот, где, по преданию, когда–то отдыхал местный святой–вали. Вход в него был наглухо забран решеткой, на которую паломники вешали цветы и разноцветные ленты, а внутреннее пространство со всех сторон замыкалось лишенной всяких отверстий толщей гранита. Тем не менее я с удивлением разглядел сквозь решетку неведомо как туда попавшую кучу кала и выведенную калом же надпись на стене: «Здесь был Абдул». Видимо, доведенная до высших пределов глупость может творить чудеса в своей области не хуже, чем благочестие — в своей.