Колодцы знойных долин - Сатимжан Санбаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
6
И вспомнил тогда Шакпак слова баксы Бекета: «Твое искусство не утоляет боли людей, а значит, ты не способен овладеть их мыслью». Куда там утолять боль людей, когда он не смог своим творением остановить одного бека! Чтобы знать людские мысли, надо жить ими, а стремился ли он к этому? Прав Бекет: он был одинок. И даже любовь к дочери Самрада, которая захлестнула его сердце, не спасла его от этого одиночества.
Рабы не любили, когда в новом городе появлялась Нурпия. Надсмотрщики начинали осыпать их ударами длинных четырехсвязок-камчей, беспрерывно кричали и злились мастера. Она приезжала на белом тонконогом ахалтекинце и подолгу смотрела на поднимающиеся дома. Вереницы арб тянулись с Каратау на побережье, доставляли камни на уступы, где они складывались в порядок. Сотни рабов с блестящими от пота спинами разрезали ножовками ракушечник, беспрерывно качаясь взад и вперед, подобно закованным в цепи подневольным гребцам византийских галер. Сотни рабов шлифовали белый и красный мрамор, доставляемый с юга морем, тесали гранит, гранили каменные украшения. Натренированными, четкими были движения рабов, борющихся за жизнь. Нурпия и стража пробирались к огнищам, где готовились краски и где чаще всего находился Шакпак. Здесь стоял невыносимый смрад и шум, но зато было интересно. Ухало и грохотало в кузнечных рядах, плескалась песня в гончарных мастерских, беспрерывно ругались у изразцовой печи. Лучшие мастера, собранные из разных земель, ковали здесь оружие и доспехи, готовили глиняную и фарфоровую посуду, обжигали плитки и поливали их поливой. Печи по распоряжению Самрада построили в стороне, чтобы дым не застилал город, и потому все издали видели, как едет Нурпия. Шакпак, вытирая руки о полотняный фартук, выходил ей навстречу и, держа коня под уздцы, вел мимо кузниц. У самой воды она спешивалась, и Шакпак принимался рассказывать Нурпип о своих замыслах. В го лето море было спокойным, волны мерно и тихо накатывались на пологий песчаный берег, а Шакпак говорил и говорил, боясь все время, что рассказ его может показаться ей скучным. Нурпия слушала и слегка кивала головой, временами окидывая его с ног до головы задумчивым взглядом. Тогда он и вовсе торопился с рассказом, начинал потеть, невпопад жестикулировать руками, измазанными цветной глиной, с еще большей горячностью доказывая своему молчаливому судье значительность этой работы. И после каждой встречи у Шакпака прибавлялась уверенность в том, что он верно замыслил и ведет строительство города. И чем дальше, тем больше он привязывался к белолицей молчаливой девушке, умевшей ценить его творение.
Стража всегда ждала конца их беседы в некотором отдалении. Воины, опираясь на копья, стояли цепочкой, растянувшись на длину полета стрелы, и никого не пропускали к берегу. Впрочем, горожане вскоре привыкли к уединениям Шакпака и Нурпии, а поскольку Самрад этому не противился, то ждали, что мастер скоро решится послать к вождю и сватов. Но этому не суждено было сбыться. Однажды ночью, когда Шакпак и Нурпия тайно встретились у моря, стрела впилась ему в грудь. Влюбленный Шакпак к тому времени давно уже позабыл о своем разговоре с баксы на плато, о его предостережении. Месяц провалялся он в постели, а когда встал, узнал, что Самрад запретил дочери выходить из дворца. В любимой работе попытался тогда Шакпак успокоить свое сердце…
А теперь он убеждался, что был не прав, живя одним только своим искусством. Оградило ли оно от беды его самого? Помогло ли соплеменникам? Стране? Почему все-таки дворец, в совершенстве которого он был уверен, не остановил завоевателя? Почему он не вознесся выше понятий «война», «завоевание», «умерщвление»? Он должен был построить именно такой дворец. И только такой дворец явил бы собой торжество его мысли и умения, и если он не способен на это, то лучше не созидать, не жить. Он, кажется, постигал смысл слов бесноватого баксы. Его искусство и вправду было мертво, он воздвиг ничтожный дворец, строил мертвый город, который пал с первым же натиском врага.
Мысль Шакпака работала лихорадочно. Подобно потоку воды, прорвавшему насыпь, была она и в своем стремлении сметала его недавние, кажущиеся прочными принципы, расчеты, горести и мечты. В воображении его рождалось что-то новое, и Шакпак в мучительном ожидании, словно безумный, забегал по зиндану.
Он то перевоплощался в баксы и кричал на всю темницу, а то начинал вдруг объясняться в любви, словно перед ним стояла Нурпия. Не помнил, сколько времени продолжалось это горячечное состояние, а когда оно прошло, Шакпак сразу почувствовал слабость. Последнее время он привык к этому. Он сел на пол, упершись спиной о шершавую стену, и задумался. Ясно чувствовал, что истина на этот раз близка, он дышал ее близостью. И он уже искал решение, ибо точно знал, что должен построить нечто такое, что простоит века, победит войны и завоевателей и будет говорить о духовном мире его народа. Ради этого он обязан выжить.
Ползком перебрался Шакпак на ложе и забылся в полудреме.
От лязга засовов он подскочил на каменном ложе. Ему, отвыкшему от звуков, показалось — прогремел гром. Неестественно громким показался хриплый голос стражника:
— Ты свободен, Шакпак!
Он выпрямился и, стараясь совладать с охватившей его дрожью, стал всматриваться в темноту.
— Идем, — предложил кто-то другой. Звонкий, нетерпеливый голос выдал возраст воина, и Шакпак рассмеялся: получалось, его освобождала сама молодость. Он прошел между голосами и стал подниматься по ступенькам. Тесаные камни приятно холодили босые ноги, они были ровные, без единой щербины, словно бы кладенные вчера. Редко ступала по ним человеческая нога. Стражники следовали молча. И старый, весь в шрамах угрюмый воин с некоторым удивлением смотрел на узника, не спешившего выбраться из зиндана. В его долгой жизни это был первый случай. Шакпак шел уверенным шагом, худые плечи его ритмично покачивались в неясном свете факела, который держал молодой, хромающий на правую ногу стражник.
Солнце только вставало из-за гор, как и предполагал Шакпак. Упруго ударил луч. Шакпак увидел дворец. Под косыми утренними лучами он пробуждался ото сна, краски его были свежи, как цветы, омытые росой. Нет, не прошли еще тысячелетия, и никто не смеялся над строителем, который допустил ошибку. Арка стояла ровно, изгиб ее был плавен и могуч, и дворец с фасада, казалось, опирается на радугу. В нише еще стыла темная
