Предательство Тристана - Роберт Ладлэм

– Лана, – запротестовал Меткалф, – это всего лишь маленький подарок.

– Подарок? – усмехнулась она. – Я больше не нуждаюсь в подарках от тебя. Ты уже дал мне подарок, мой дорогой Стива. Бывают подарки, которые держат, и сковывают, и порабощают, а бывают и такие подарки, которые растут.

– Растут? – переспросил донельзя расстроенный Меткалф.

– Да, мой Стива, растут. Так же, как гордые стебли пшеницы в колхозе. Как наша великая советская экономика.

Меткалф уставился на нее. В ее голосе не было и следа иронии. Весь этот разговор о колхозах и капиталистическом порабощении настолько не вязался с непочтительной Светланой Барановой шестилетней давности, которая так любила высмеивать сталинистские лозунги, коммунистический китч, пошлость – этим непереводимым на английский язык словом она называла дурной вкус. Что произошло с нею за это время? Неужели она включилась в систему? Как могла она произнести всю эту бессмыслицу? Могла ли она на самом деле верить в то, что говорила?

– И я полагаю, что ваш великий лидер Сталин – это воплощение идеального человека? – пробормотал Меткалф.

На ее лице мелькнуло выражение неподдельного ужаса, мелькнуло и ушло. Он сразу понял и всю глупость своего замечания, и то опасное положение, в которое только что поставил ее. Люди непрерывно мельтешили в коридоре, а он стоял в открытой двери гримерной; одно-единственное слово подрывного характера, подслушанное кем-то, – неважно, что его произнес зашедший в антракте иностранец, – автоматически поставило бы ее под удар.

– Да, – резко бросила она в ответ. – Наш Сталин понимает нужды русских людей. Он любит русских людей, и русские люди любят его. Вы, американцы, считаете, что можете все купить за ваши грязные деньги, но вы не можете купить нашу советскую душу!

Меткалф шагнул в комнату.

– Душка, – спокойно сказал он, – я, конечно, понимаю, что не обладаю тем обаянием, какое имеют некоторые другие мужчины в твоей жизни. Вроде твоего нацистского друга, герра фон…

– Ты не знаешь, о чем говоришь! – прошипела она.

– Сплетни быстро расходятся, Лана. Даже в иностранных посольствах. Я знаю множество…

– Нет! – отрезала она. Ее голос дрожал, и в нем было нечто куда большее, чем страх: в нем слышалась правда. – Ты ничего не знаешь! А теперь убирайся. Живо!

12

– Как великолепны вы были этим вечером, – сказал Рудольф фон Шюсслер, погладив по голове Светлану Баранову. – Мой, мой собственный Красный мак.

Она вздрогнула, когда он коснулся гладкой как фарфор кожи ее шеи, и на один молниеносно краткий момент он спросил себя, что могла выражать эта дрожь: экстаз или отвращение? Но в следующий миг он увидел, как ее губы сложились в сладчайшую улыбку, и утвердился в лучшем мнении.

Она была одета в пеньюар из нежнейшего розового шелка, который он купил ей в Мюнхене, и то, как пеньюар прикрывал и одновременно подчеркивал выпуклость ее грудей, ее тонюсенькую талию, чувственную плоть ее худощавых мускулистых бедер, всегда невыносимо волновало его. Она была самым аппетитным блюдом, которое ему когда-либо удавалось заполучить, а ведь фон Шюсслер был человеком с тонким вкусом и всю жизнь потреблял самую изысканную пищу. Кое-кто за глаза называл его толстяком, но он предпочитал думать о себе как о гурмане, упитанном мужчине, который любил хорошо пожить.

И потому он считал, что хорошо жить в Москве почти невозможно. Продукты, которые можно было раздобыть здесь даже при посредстве немецкого посольства, оказывались хуже всяких стандартов. Впрочем, квартира, которую ему дали, – она прежде принадлежал некоему высокому красноармейскому чину, погибшему во время чисток, – была достаточно просторна. И, конечно, дом в поселке Кунцево, неподалеку от Москвы, который он использовал как дачу для проведения выходных дней, был совсем неплох. Ему пришлось лишь дать очень скромную взятку, чтобы получить возможность заключить договор об аренде этого дома и перенести молчаливые насмешки коллег из посольства, которые оказались менее ловкими или не имели семейных капиталов, позволявших вести личные дела с советским правительством, но это стоило того.

Ему пришлось выписать из-за границы едва ли не всю мебель, здесь совсем не было приличной прислуги, которую можно было бы нанять для проведения званых обедов, и ему давно надоел круговорот дипломатической жизни в этом мрачном городе. Разговоры шли о войне и только о войне. А теперь, когда русские подписали с Берлином договор о ненападении, всеобщей темой для разговоров стало это событие. Он свихнулся бы здесь от скуки, если бы не нашел свой Красный мак.

Как хорошо все, казалось бы, оборачивалось! Дело было вовсе не в везении, нет, все это лишь убедительно подтверждало то, что всегда говорил его отец: родословная – это все. Происхождение! – ничто на свете не имело такого значения. Он гордился своей родословной, огромным поместьем неподалеку от Берлина, принадлежавшим его роду уже более века, той службой, которой многие его прославленные предки удостоили кайзеров и канцлеров. И, конечно, знаменитым прусским генералом Людвигом фон Шюсслером, героем 1848 года, который возглавил военные силы, подавившие либеральный мятеж, тогда как прусский король Фридрих Вильгельм II впал в отчаяние и капитулировал. Фон Шюсслер чрезвычайно остро сознавал свою принадлежность к выдающемуся роду.

К сожалению, всегда находились недоброжелатели, считавшие, что фамилия – это его единственное достоинство. И потому фон Шюсслеру частенько приходилось скрежетать зубами из-за того, что его таланты остаются непризнанными. Он писал изящные, прекрасно построенные, украшенные многочисленными аллюзиями на Гёте дипломатические меморандумы и ноты, но их почему-то воспринимали как самые обычные документы.

И все же никто не может стать вторым секретарем немецкого посольства в таком важном месте, как Москва, не имея знаний, умения и таланта. По правде говоря, он был обязан своим постом старому другу семейства графу Фридриху Вернеру фон дер Шуленбургу, немецкому послу в СССР, занимавшему положение дуайена московского дипломатического корпуса[59]. Но, господь свидетель, в немецком министерстве иностранных дел было полно аристократов – взять хотя бы самого министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа, или его заместителя Эрнста фон Вайцзекера, или Ханса Берндта фон Хефена, или предыдущего министра иностранных дел барона Константина фон Нейрата… и этот список можно было бы продолжать и продолжать. Кто еще способен в такой степени осознавать всю громадность величия, присущего германскому духу – цивилизации, давшей миру Бетховена и Вагнера, Гёте и Шиллера? Цивилизации, определившей весь ход движения цивилизации мировой!

Адольф Гитлер не имел такой привилегии, как ряд своих великих предков, но он, по крайней мере, обладал дальновидностью. Несомненно, можно было найти слова в пользу свежей крови. Каким бы утомительным и тщеславным ни казался фюрер, он все же был способен оценить величие немецкого народа. И, в конце концов, если отбросить всю его риторику о массах, Третий рейх жаждет законности и стабильности, которые могут быть обеспечены только аристократами, такими, как фон Шюсслер.

По этой причине фон Шюсслер проводил почти все выходные в Кунцеве, сидя над своими мемуарами. Его прославленный предок Людвиг фон Шюсслер тоже потратил немало сил на создание мемуаров, гарантировав таким образом себе место в истории. Рудольф перечитывал труды предка пять или шесть раз и был уверен, что его мемуары окажутся намного важнее, чем воспоминания генерала. В конце концов, доставшиеся ему времена гораздо важнее и намного интереснее.

Конечно, жить в Москве было крайне утомительно, что уж тут скрывать, но его пост в Москве – славный пост, просто следовало почаще напоминать себе об этом. Пройдет еще немного времени, Германия выиграет войну – ее невозможно избежать, хотя Сталин ведет себя кротко и уступчиво, Россия остается единственной страной, способной, хотя бы теоретически, одержать верх над Германией, – а потом фон Шюсслер, увенчанный заслуженной славой выдающегося человека, достойно послужившего своему отечеству, сможет удалиться в собственный schloss[60], кататься верхом на своем славном Липпизанере по прекрасной сельской Германии. Он закончит и доведет до совершенства свои мемуары и издаст их к восторгу публики.

И он возьмет с собой свою несравненную драгоценность, свой Красный мак, ту единственную, которая скрашивала ему сумрачную Москву. Он всегда будет благодарен своему старинному другу доктору Герману Берендсу. С Берендсом – теперь он носит звание унтерштурмфюрера[61] резерва (ваффен-СС) – он вместе ходил в школу, а потом в Марбургский университет. Там они оба получили степень доктора права, там же вместе занимались фехтованием. Берендс был куда более заядлым фехтовальщиком, чем фон Шюсслер, и гордо носил на щеках глубокие шрамы, оставленные рапирами. После университета их пути разошлись: фон Шюсслер пошел по дипломатической стезе, а Берендс поступил в СС. Но они продолжали общаться, а незадолго до отъезда Шюсслера в Москву Берендс сделал его как бы своим поверенным. Он по старой дружбе раскрыл Шюсслеру один большой секрет, который стал ему известен. Тайну, которая, по его мнению, могла пригодиться школьному приятелю.