Основано на реальных событиях - де Виган Дельфин

– А, ну ладно… раз ты говоришь… Просто мне так не показалось, вот и все. Мало кто умеет проявлять себя, если к ним не взывают. Мало кто умеет переступать барьеры, которые мы возводим на рыхлой и вязкой земле наших окопов. Мало кто способен пойти за нами туда, где мы на самом деле находимся. Потому что ты, Дельфина, вроде меня: не из тех, кто зовет на помощь. В лучшем случае, ты иногда потом во время разговора вскользь упомянешь, что только что пережила тяжелый период. Но просить помощи в настоящий момент, в момент, когда ты увязаешь, когда ты тонешь, я уверена, этого ты никогда не делала.

– Почему же, бывает. Теперь бывает. В конкретных случаях, когда я знаю, что тот или иной человек может мне помочь. Это одна из тех истин, которые я наконец поняла.

– Но настоящие друзья – это те, кто не ждет, когда их позовут, ты не думаешь?

– Я не знаю, что значит «настоящие друзья», ты или друг, или нет. И если ты друг, бывают моменты, когда можно преодолеть барьеры, но бывают и другие моменты, когда сделать это трудно.

– А твоим подругам удавалось преодолевать барьеры, появиться в нужный момент, без разрешения?

– Да, разумеется. Такое случалось много раз.

– Например?

– Да у меня полно примеров…

– Расскажи хоть об одном.

– Ладно. Например, когда я рассталась с отцом своих детей, уже давно, я пережила странный период. Это происходило после моего переезда постепенно, так что я не отдавала себе отчета. Понемногу я перестала звонить друзьям, узнавать, как у них дела. Проходили дни и недели, а я лежала, свернувшись калачиком вокруг моего горя; я впала в спячку, спряталась, чтобы пережить линьку, не знаю, это было какое-то безразличие, какого я никогда прежде не испытывала, как будто ничто не имело теперь значения, кроме моих детей. У меня закончились силы. Это длилось несколько месяцев. Большинство моих подруг продолжали подавать знаки, звонить мне, проявлять участие, даже издали. Однажды в пятницу вечером, около восьми, когда Луиза и Поль уехали на выходные к отцу, в дверь позвонили. Я открыла. На пороге стояли Хлоэ и Жюли с именинным пирогом, на котором горели свечи. Они принялись петь на лестнице. Я видела их улыбки, освещенные пламенем свечей, эти улыбки говорили: все-таки мы пришли, неважно, в каком ты состоянии. Я не заплакала, но была очень тронута. Что меня потрясло и потрясает сейчас, когда я об этом рассказываю, знаешь, это пирог. Потому что они могли купить торт у Пикара или в любой кондитерской на моей улице. Так нет же. За сотни километров отсюда они сделали слоеный пирог с миндалем, покрытый превосходной сахарной глазурью. Они со всеми предосторожностями привезли его в коробке, они предусмотрели свечи и зажигалку (ни одна не курит), они сделали так, чтобы оказаться в одном вагоне скоростного поезда (одна ехала из Нанта, другая из Анжера). А потом они сели в метро, поднимались по этажам со своим маленьким воскресным багажом. Добравшись до моей площадки, они вставили в пирог и зажгли свечи, а потом позвонили. Да, я была потрясена, когда увидела их возле двери в свой день рождения с домашним пирогом. Это было обещание жизни, где всегда найдется место снисходительности и нежности, это было обещание больших радостей.

Спустя несколько лет, когда умерла моя мать, живущие далеко друг от друга мои подруги детства Тад и Сандра, о которых я тебе рассказывала, сели в поезд и приехали в Париж. Они потратили несколько дней из своего отпуска, чтобы почтить память моей матери, чтобы помочь мне, чтобы быть со мной.

Л. внимательно, не говоря ни слова, выслушала меня. Она улыбнулась.

– Милые истории. Но это было прежде.

– Прежде чего?

– Прежде всего этого.

Она обвела взглядом комнату, не указывая ни на что особенно, я не просила уточнить, и она сделала вид, что не услышала моего вопроса.

– Теперь интересно было бы посмотреть, кто окажется способен позвонить в дверь в пятницу вечером, если ты ни о чем не просила. Какая, по-твоему, из твоих подруг может появиться сейчас, упав как снег на голову?

– Теперь другое дело. Есть Франсуа.

– Где?

Я сделала вид, что не уловила иронии.

– В моей жизни. Подруги об этом знают, им известно, что я могу на него рассчитывать.

– Ладно. Тогда да, это и правда другое дело. Но я не уверена, что кто-нибудь может защитить тебя от тебя самой, между нами говоря. Ну да ладно. На самом деле это, наверное, объясняет, почему никто особенно не беспокоится из-за твоего молчания.

У меня не было желания продолжать этот разговор, представлявшийся мне нечестным и жестоким. Но не могла же я позволить себе напомнить Л., что ее друзья не только не звонят в ее день рождения, но даже не приходят, когда их приглашают. Не могла же я сказать Л., что она кажется очень одинокой, человеком, создавшим вокруг себя огромную пустоту.

Я подумала, что горечь Л. объясняется ее собственным одиночеством, и это меня опечалило. Я не могла на нее за это сердиться. Л. потеряла мужа. Что-то серьезное произошло в ее жизни, отрезало ее от большинства друзей. Л. проецировала на меня нечто не имеющее ко мне отношения. Но по-своему она хотела помочь мне.

Было уже около полудня, и Л. сказала, что договорилась с кем-то пообедать.

Она ушла, посоветовав мне выйти хоть ненадолго, а то я неважно выгляжу.

Только несколько дней спустя я была вынуждена признать: Л. была права. Если не считать Франсуа и детей, вот уже давно мне никто не писал и не звонил.

Разумеется, именно так Л. и обосновалась в моей жизни, с моего согласия, постепенно околдовывая меня.

Я часто пыталась понять, какая трещина сделала меня столь уязвимой. Столь проницаемой.

Я получала все более жестокие анонимные письма.

Мои дети покинули дом и начали строить свою жизнь в другом месте.

Мужчина, которого я любила, был занят своей работой, путешествиями и тысячей планов, которые я же подталкивала его принять. Мы выбрали такой образ жизни, который оставлял место для иных одержимостей, иных страстей. По наивности или от избытка доверия, мы сочли себя защищенными от любой попытки захвата.

Во взрослом возрасте дружба строится в форме распознавания, сопричастности: на общей территории. Но мне еще кажется, что мы ищем в другом что-то присутствующее в нас самих, только в малой, зачаточной форме. Поэтому у нас есть тенденция соединяться с теми, кто сумел развить способ существования, к которому мы безуспешно тянемся.

Я знаю, что восхищает меня в каждой из моих подруг. Я могла бы назвать, чем каждая из них обладает, чего у меня нет или есть в очень незначительном количестве.

Л. в моих глазах воплощала, разумеется, уверенность, анализ, убежденность, которых я была лишена.

Л. приходила почти каждый вечер.

Л. лучше, чем кто-либо другой, угадывала мое настроение, мою озабоченность, казалось, она заранее знала о касающихся меня событиях. Она имела на меня влияние, какого никогда не имела ни одна из моих подруг.

Л. помнила обо всем. С самого первого раза она фиксировала в памяти малейшую историю, мельчайшую деталь, упомянутые в разговоре даты, места, имена. Мне случалось спрашивать, не ведет ли она записи после каждой нашей встречи. Теперь я знаю, что это была ее вторая натура, резко обостренная избирательная память.

Л. действительно казалась мне единственным человеком, осознавшим масштаб моей борьбы, ставки в которой могли другим показаться ничтожными: пишу я или нет книгу, которая не изменит развитие мира, но Л. поняла, что речь идет о моем центре тяжести.

Л. стала для меня необходимой, незаменимой. Она всегда была рядом. Вероятно, я в этом нуждалась: чтобы кто-то интересовался исключительно мной. Не кроется ли в каждом из нас это безумное желание? Желание, пришедшее из детства, от которого мы вынуждены были, порой очень скоро, отказаться. О желании, которое во взрослом возрасте осознаем как эгоцентрическое, чрезмерное и опасное. Которому, однако, нам случается уступать.