Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина - Валерий Поволяев

В посольской охране было шесть собак — шесть толково обученных, натасканных, сообразительных псов, которые оберегали посольскую территорию лучше всяких автоматчиков, никому не давали прошмыгнуть, но тут, мягко говоря, произошел конфуз: здоровенные битюги — псы, готовые выполнить любую команду, откровенно поджали хвосты и полезли в кусты — испугались людей.

Снова позвонили к иранцам за помощью, и снова те отказали, как во времена Грибоедова. Более того, на улице Нефль-ле-Шато, где сейчас бесновалась и сотрясала воздух антисоветскими лозунгами толпа (улица стала зваться так не по-персидски звучно, с французскими нотками, в честь гостеприимного местечка под Парижем, где до последнего времени жил аятолла Хомейни, сделавшийся по прибытии в Иран имамом), стоял трехэтажный дом, он был расположен прямо напротив посольства и считался жилым. Окна дома обычно бывали плотно завешены шторами, которые никогда не раздвигались, во всяком случае, на памяти Шебаршина: сколько он ни провел времени в Тегеране, шторы эти ни разу ни раздвинулись. Но вот какая штука: имелись в этих шторах щели, и Шебаршин даже знал, где конкретно, через которые и вся посольская территория великолепно прослеживалась, и каждый человек, сидящий в посольстве и выходящий из него, фиксировался.

Если дежурные люди, бдительно глазеющие в щели, засекали, что в советском посольстве побывал иранец, бедолагу задерживали в ближайшем переулке и учиняли допрос.

Дотошно допытывались, с кем встречался, что видел, что говорили посольские люди, грозили пистолетом; если приходили к выводу, что человек забрел в это здание по глупости, советовали навсегда забыть этот адрес… На прощание тщательно обыскивали. Если же решали, что посетитель приходил в посольство с какими-то целями, то горе было этому посетителю — несчастный мог вообще не вернуться домой.

Заходить в американское, английское, советское посольства считалось преступлением. Преступление же революция могла либо забыть, либо раздуть такое вокруг него, что человеку, даже иностранцу, мир мог показаться размером с маленькую овчинную варежку.

Но пока надо было думать, как выходить из ситуации. Пока толпа беснуется, орет, рвет в клочья какие-то бумаги, дальше же она, и это может произойти очень скоро, полезет на посольскую стену…

Неужели дело дойдет до этого?

Если толпа ворвется в помещения, в представительский корпус, то, конечно, превратит в осколки всю великолепную обстановку того зала, где когда-то проходила Тегеранская конференция, — а зал не так давно был отреставрирован, приведен в порядок, очень жалко было терять его, это же часть истории, — пойдет толпа, конечно же, и дальше. И вот тут надежда останется только на решетки и бронированные двери. В одном важном коридоре, например, этих дверей в последнее время установили целых три, и все имели глазки.

Выбить двери невозможно, даже гранатой взять и то невозможно — двери вмурованы прочно, можно одолеть только с помощью мешка взрывчатки. Надо полагать, что взрывчатки у налетчиков нет. Хоть это-то немного успокаивало Шебаршина.

На территории посольства стояло два дома: один старый, роскошный — тот самый, в котором проходила конференция, второй — недавно отстроенный, новый, шестиэтажный. Соединялись два здания с помощью длинного, несколько мрачноватого коридора, коридор этот тоже основательно укрепили — поставили решетки, проверили их на прочность — держат, простучали стены, пол, потолок: кому-то коридор показался уязвимым, поэтому и отнеслись к нему так придирчиво, совершили двойную проверку.

Толпа, собравшаяся перед посольскими воротами, продолжала бесноваться — впрочем, если приглядеться, то активничали человек пятьдесят, не больше, остальные, похоже, пришли больше из любопытства, чем из желания разбить чужие окна, еще, может быть, ради того, чтобы чего-нибудь украсть… А советское посольство, на их взгляд, — совсем не бедное, тут было чем поживиться.

Взвесив все — и очень точно взвесив, невидимые весы не могли обмануть, — Шебаршин пришел к выводу, что если кто-то и полезет на стену посольства (стена, кстати, длинная, не менее четырехсот метров), то этих смельчаков в кавычках будет примерно пятьдесят человек… Максимум пятьдесят с небольшим хвостиком.

Обстановка накалялась, в воздухе начало что-то тонко и опасно позванивать, будто натянулась невидимая струна…

В Тегеране растут самые синие в мире глицинии, способные заворожить всякий взор, даже к цветам совершенно равнодушный, — они такие же ослепительно синие, как васильки, выросшие где-нибудь посреди русского хлебного поля… Казалось бы, на земле, где растут такие нежные яркие цветы, не должно быть бед. И все же…

В такую же холодную зимнюю пору — только не в декабре, а в феврале 1829 года, одиннадцатого числа, когда с безопасного голубого неба начал падать крупный сырой снег, орущая толпа окружила русскую дипломатическую миссию, возглавляемую Грибоедовым Александром Сергеевичем; располагались миссия не так далеко от нынешнего российского посольства, в переулке Баге-ильчи.

В сырую погоду этот переулок и ныне бывает грязен, разбит, испятнан глубокими вдавлинами от чужих ног, неуютен, в нем растут гигантские чинары, помнящие Грибоедова…

Толпа, появившаяся в тот февральский день так же внезапно, как и сегодня, также бешено орущая «Марг! Марг!» («Смерть! Смерть!»), появилась со стороны базарной мечети, приволокла откуда-то бревна и стала бить ими в кованные ворота — один удар, второй, третий, четвертый, — в конце концов ворота не выдержали, распахнулись, и толпу встретили казаки.

Казаки защищали миссию до последнего патрона — собственно, защитников было немного, всего тридцать пять человек, были среди охранников и персы во главе с Вазир-Мухтаром, который отстреливался вместе с казаками также до последнего патрона, — все в конце концов были зверски убиты вместе с русским посланником.

Тела убитых сбросили в глубокий колодец, расположенный неподалеку, на территории армянской церкви. Ныне церкви нет, колодец засыпан, о прошлом помнят только старые печальные чинары…

В 1912 году русская колония в Тегеране собрала деньги и поставила Грибоедову памятник. Памятник был небольшой, но очень славный, домашний, что называется: сидел Грибоедов в кресле и, едва приметно улыбаясь, читал что-то написанное на бронзовом листке. Поставили его поначалу рядом с основным зданием посольства — как отметил Шебаршин, «среди кустов вечнозеленого лавра, в окружении двух мраморных ангелков»… Но вот какая штука — не всем послам этот памятник нравился, и в шестидесятые годы посол Зайцев приказал перенести его на площадку около жилого дома: дескать, бронзовый Грибоедов не слишком благотворно действует на укрепление дружбы между советским и иранским народами — незачем иранцам напоминать о мученической гибели в Тегеране русского посланника.