Миф тесен - Александр Баунов

Если посмотреть, какие страны высказывают претензию на особую духовность, то это обычно те, которые подотстали от своего окружения экономически и вообще — по части, допустим, достоинства гражданина, всяких его прав и свобод. Сейчас это, например, кроме нас, Иран, ну и в целом исламский мир. А лет 100—150 назад в Европе Германия отстала от конкурентов Англии и Франции, и пошли разговоры: у этих — холодный галльский ум, английский меркантилизм, служба золотому тельцу на фабриках, а у нас — чистый германский дух, здоровый крестьянин, «Волшебный рог мальчика» и философия. Философия с музыкой действительно удались, но в остальном долго пришлось помучиться.

Европа как церковь: разлитое христианство

А теперь у нас говорят: вся их Европа — выродившаяся и бездуховная, потому что у нас храмы полны, не протолкнуться, к Андреевскому кресту народ от Крымского моста стоит, а там в храмах пустота. И у нас службы длинные, а там короткие, у нас стоять надо, а там не аскетически сидят. В общем, чистенько, но бездуховненько.

Только чего добивался Христос: чтоб люди знали православный молитвослов или чтоб относились друг к другу по-человечески — видели в другом себя самого, то есть образ божий? Христианская цивилизация — это когда много церквей, набитых народом, или когда люди не делают другому то, чего не хотели бы для себя?

У Тарковского в «Рублеве» конкурент Рублева, иконописец Кирилл, сперва, обидевшись, ушел, а потом вернулся в монастырь. «Плохо, — говорит, — в миру». Ну так, может, церкви-то у нас полны, потому что в миру плохо. Снаружи — злоба, предательство, тьма, мрак. А внутри — золото, свечи, книги, музыка, лики праведных. Крест опять же. И даже люди иногда добреют.

Церкви в Европе пустые, может, не потому, что у людей там ничего святого, а потому, что не надо бежать в них за святым спасаться от мира. Христианское они равномерно разлили по всей своей цивилизации, пропитали им всё. Особенно после мировой войны, хотя попытки начались раньше. Европа сейчас — это мир разлитого по всей жизни, растворенного в жизни христианства. Евангельскими ценностями пропитана правовая и бытовая культура. Европа, собственно, сейчас — вся церковь и есть.

Возьмем крайний случай — с Брейвиком. Да, норвежские церкви пусты, пустее прочих европейских, а гнида Брейвик сидит в двухкомнатной камере с телевизором и тренажером, книжки читает. Так ведь только святое общество, страна-церковь может своего убийцу посадить в камеру с тренажером. В более духовном он бы сел так, что пожалел бы, что не умер. А самые духовные из нас, конечно, потребовали бы его немедленно прилюдно казнить. В странах, где в храмах народу каждую пятницу больше, чем у нас на Пасху, так и казнили бы давно. И только в США цивилизованно 20 лет поизводили бы апелляциями. А у этих — максимально 21 год с тренажером.

Не потому ведь, что норвежцы не чувствуют, что Брейвик сделал зло. А потому, что они уже не могут и не хотят так ответить злом на зло, чтобы волосы дыбом встали. Это ж какую аскезу надо пройти! Гуляя по немецким лесам, заметил, что незнакомые люди, сойдясь на тропинке, друг с другом здороваются. А у нас проходят мимо, глаза в сторону отведя: ты меня не видишь, я — тебя, вот и замаскировались. А про себя думают: «Не маньяк ли?» Так где христианство-то? А ведь сколько езжу по европейским странам, читаю на разных языках, никогда не встречал выражения Sancta Norvegia, или Sancta Italia, или Agia Ellada.

Я знаю, как будет проходить первичный отбор после всеобщего воскресения мертвых. Каждый поедет на небо в лифте с персональным ангелом. И кто, войдя в лифт, поздоровается, тот поедет дальше в жизнь будущего века. А кто нет — останется во тьме внешней. Друзья, здоровайтесь хотя бы в лифте. Вдруг вы уже умерли, и это рядом с вами ваш ангел.

КАК МОСКВА НАЗНАЧИЛА СЕБЯ САМЫМ СВОБОДНЫМ ГОРОДОМ РОССИИ

После того как народ вернул в президенты Путина, стартовала серия раздумий про две России. Одна — своя, уютная, воспитанная, умная, ироничная и главное — политически сознательная и свободолюбивая. Другая — покорная, сонная, с головой от хмеля трудной бредет сторонкой в божий храм, а оттуда — прямиком на избирательный участок и там голосует за Путина. Что нам с ней делать? Послать подальше, игнорировать, забыть? Или нет: полюбить, перевоспитать, разбудить. Или все-таки не будить, потому что вдруг выйдет только хуже — и ей и нам?

То, что Россия из-за своих лесов, полей, рек и кольцевой автодороги навязала нам Путина, а нам тут с ним живи — это общее место столичного сознания. Да и как иначе?

Жизненный опыт москвичей, вошедших ныне в пору писательства и блогерства, говорит им, что сомнения в русской власти рождаются в той среде, которая знакома им с детства, отрочества и грехов юности.

Сообразить, что с политической системой что-то не так, что власть не совсем здорово работает, что первые лица государства не совсем те, за кого себя выдают, можно, только если над твоей колыбелькой читают Бродского, а до того крестили у прогрессивного батюшки, который дружен с католиками и старцами, и возят в коляске в сад Мандельштама (не важно, которого), что где-то рядом 57-я школа и гимназия Мильграма, и родители мучительно выбирают: туда или, была не была, сюда, а потом — сразу в литстудию при Центральном дворце пионеров, а там уже ждет талантливую смену переводчица Пруста (все совпадения случайны), и культуролог, толкователь Хайдеггера, а в гостях на кухне друзья семьи: иронически настроенный известный режиссер, искусствовед и кто-то, не важно кто, но знавший в молодости Пастернака.

А остальным, без культуролога и переводчицы Пруста — как им понять, что власть в России может быть плохая? В лучшем случае надо отправиться к ним агитпоездом (режиссер, искусствовед и подросший выпускник литстудии) и эту безнадежную Россию попытаться разбудить.

Вот Ярославль выбрал в двух турах оппозиционного мэ­ра («Надо же, такой маленький и такой протестный», — удивляются столичные СМИ), вот в Вологде, да и почти везде, кроме некоторых экзотических регионов, «Единая Россия» получила меньше, чем в Москве («нам тут вбросили»).

Я родился и вырос в Ярославле, и меня совершенно никто не приезжал будить из Москвы, моих одноклассников тоже, однако ж мы в 80-е вполне себе сами проснулись. Честно говоря, не помню, чтобы мы вообще спали. Хотя подозреваю, что все это время в Москве на интеллигентских кухнях говорили о том, как спит и еще долго и глухо будет спать за лесами большая Россия.

В нашем кругу и кругу наших родителей не было ни одного культуролога, искусствоведа и переводчицы Пруста (совпадения случайны). Там были воспитательница детского сада, офицеры местного военного гарнизона, преподаватели пединститута, директор строительного треста, водитель директора строительного треста, инженеры заводов, советские чиновники и полковник КГБ.

До поступления в МГУ я не читал ни одного стихотворения Бродского, не уверен, что слышал это имя, не видел ни одного ироничного, но известного режиссера, православного старца и никого, кто бывал на даче у Пастернака хотя бы в ранней юности. Ни в одной из наших квартир не было самиздатовских книжек, только в квартире полковника КГБ был журнал «Америка», по работе.

Но, выйдя из детского возраста в отроческий, а из него прямо в грехи юности, мы как-то сами поняли, что у нас нелепый экономический строй, что власть врет на каждом шагу и не заслуживает ни капли нашей симпатии, что официальная культура фальшива и скучна, но что прямо на этом самом месте вместо вот этой серой жизни может быть гораздо более яркая.

Нашей любимой музыкой сама собой стала та, которую не разрешали, просто потому, что она была интереснее и искреннее. Мы ее сами доставали и сами научились играть. Мы сами сделали игру «Монополия» из картонной шахматной доски и доллары к ней — из лотерейных билетов, задние страницы тетрадок не только сына директора строительного треста, но и сына его водителя были разрисованы названиями запретных рок-групп и заветными буквами USA, означавшими не столько конкретную Америку, сколько вообще ту более настоящую жизнь, которая могла быть на этом самом месте. Мы сами задавали учителям неприятные вопросы про дефицит и выборы из одного кандидата и, шаря по приемнику, наткнулись на Би-би-си, «слушайте нас на коротких волнах 18, 25 и 31 метр», и полюбили ее даже не за содержание, а за подлинность интонации, не сравнимую ни с чем в родном эфире.

Ведь нормальный человек сам может распознать фальшь, ложь и глупость. Странно думать, что для этого необходимы припрятанные под раковиной томики запрещенных книг и знакомые литературоведы.

Когда перестали сажать за каждый писк, уже летом 1988 го­да люди в Ярославле толпой вышли на волжскую набережную против невинной попытки протащить в делегаты на всесоюзную партконференцию нелюбимого бывшего (бывший — он всегда нелюбимый) секретаря обкома, и там же создали демократический «Народный фронт», и на первых же выборах прокатили всех кандидатов от партии власти, а потом мои одноклассники сами отправились строить капитализм — воплощать в жизнь надпись USA с задних страниц тетрадок, а я пошел в эти самые толкователи Хайдеггера и переводчики Пруста, которых никогда не видел в детстве.