Миф тесен - Александр Баунов

Когда перестали сажать за каждый писк, уже летом 1988 го­да люди в Ярославле толпой вышли на волжскую набережную против невинной попытки протащить в делегаты на всесоюзную партконференцию нелюбимого бывшего (бывший — он всегда нелюбимый) секретаря обкома, и там же создали демократический «Народный фронт», и на первых же выборах прокатили всех кандидатов от партии власти, а потом мои одноклассники сами отправились строить капитализм — воплощать в жизнь надпись USA с задних страниц тетрадок, а я пошел в эти самые толкователи Хайдеггера и переводчики Пруста, которых никогда не видел в детстве.

Москва сама назначила себя самым сознательным, самым свободолюбивым местом, вольным городом России так же, как здесь с детства назначают друг друга культурной элитой: Митенька у нас замечательный поэт, он пишет такие дивные, талантливые стихи, Ника обязательно будет режиссером, она такая одаренная и так любит кино, а Вася — математиком: папа у него в ней так силен. А потом с удивлением обнаруживается, что на зарезервированные в детстве места еще кто-то претендует — из-за лесов, полей и рек, за которыми, по идее, голосуют за Путина.

Изумление по поводу ярославских выборов тем более странно, что в лучшем для столицы случае половина самых ярких глашатаев свободы от Парфенова до Шевчука именно из-за лесов-то и приперлась, а Москва, даже когда здесь выбирали мэра, так ни разу и не приблизилась к тому, чтобы сменить власть на выборах.

Москвы ведь, как и России, тоже две. Одна из них действительно состоит из переводчиц Пруста (совпадения случайны), филологов-структуралистов и искусствоведов. А как быть с другой половиной? Нет ли в Москве, ну чисто случайно, федеральных чиновников и членов семей этих врагов народа — ну хотя бы пара подъездов не наберется? А где у нас проживают работники федеральных телеканалов? И нет ли среди них тех, в чьих домах тоже бывали ироничный режиссер и прогрессивный священник? Может, они и сейчас там бывают.

Большинство выгодоприобретателей любого российского правления с чадами и домочадцами проживает ведь в столицах. Или они все из Ярославля и Вологды на работу ездят?

В общем, выборы ярославского мэра — это, конечно, история не про то, что есть Москва и есть Россия, а про то, что Россия точно так же существует на двух уровнях, как и надменная Москва. Сказка же про спящую красавицу придумана в столичных литературных кругах, для того чтобы скрыть, что влюбленный молодой принц не так уж молод и, возможно, не так уж сильно влюблен.

РОССИЯ В МИРЕ

МИТИНГ НА БОЛОТНОЙ И РАЗБИТОЕ КОРЫТО

«На улицах, где лица — как бремя, у всех одни и те ж, сейчас родила старуха-время огромный криворотый мятеж!» Рифма у поэта революции в этот раз вышла не очень, но видно знание предмета. Действительно, лица — те же самые, в нашем случае те же лица, что и в 2004-м и в 2008-м, наши с вами то есть — а повели себя иначе.

Коллега из семьи с политическими традициями Вера Рыклина пишет после митинга на Болотной площади с изумлением: «Десять, даже двенадцать лет назад я увлекалась всякими общественными движениями, политическими партиями, ходила на митинги, собирала подписи и боролась за справедливость. Тогда все надо мной смеялись, махали на меня рукой и считали, что я занимаюсь какими-то глупостями. Теперь те же люди целыми днями обсуждают выборы и придумывают, как бы сделать гадость ненавистному режиму. Где вы все были тогда — десять или даже двенадцать лет назад?»

И действительно, все ведь отчетливо помнят, как к концу 90-х политика воспринималось как неприятное и грязное, в начале 2000-х — как неинтересное, немодное и глупое занятие.

Путин, вероятно, обижен. Он чувствует себя преданным — неожиданно, незаслуженно, неблагодарно. Белую ленточку они на иномарки повязывают. А откуда иномарки у вас? Десять лет назад на голую жопу вы бы себе ленточки повязывали. В соцсетях они сидят, группы создают. А откуда у вас ноутбуки, айпэды и кафе с бесплатным Wi-Fi-ем на каждом углу? Да вы тогда на лавке в сквере сидели на газете, да и та была Березовского. Греться они идут с митинга, усталые, но довольные, в «Стрелку» и «Жан-Жак». Где бы вы 12 лет назад грелись? В книжном магазине и в гастрономе «Арбатский». И то, в «Арбатский» вас охранники не пустили бы, затрапезных: супермаркет тогда был для избранных. С Копенгагеном они нас сравнивают, да будь не я, коптел бы ты в Твери, а сейчас все, кому хотелось, коптят где кому больше нравится.

Власть могла почувствовать себя обманутой стороной договора. Путин вовсе не был навязан России какой-нибудь военной хунтой в результате переворота, он не захватывал власть. Он появился в ответ на коллективное ожидание, он соответствовал общественному запросу.

Освежить в памяти этот запрос можно в любой момент, пересмотрев «Брат» (1997) и «Брат 2» (2000). Надоело жить в бедной, бандитской, никем не уважаемой стране, где люди — на вид белые европейцы, а живут какой-то совсем другой, дикой, темной, страшной, неевропейской жизнью («Брат»). Но вы нас зря за это презираете, мы еще покажем, вы нас еще зауважаете, мы плевать на вас хотели, потому что мы будем как вы, даже лучше, потому что мы страдали, а вы — нет («Брат 2»). Оба сняты не в Кремле, и в общем, без всякого конкретного Путина в мыслях.

Но он конкретизировался и воплотился. Как в настоящем акте творения, он возник из ничего, из направленной на пустоту коллективной воли. Если бы он был сотворен из какого-нибудь шумного боевого Лебедя, он был бы менее подлинным.

И вместе с ним сгустился из воздуха новый договор между населением и властью. Пусть кто-то заберет эту грязную, скучную, глупую, все равно не нужную нам политику, всю эту борьбу клик страны третьего мира, и взамен вернет нам страну первого мира — приличную, чистую и нестыдную.

Под приличной же и нестыдной страной тогда понимались не те, что в день митинга на Болотной. Повернись избушка к лесу задом, ко мне передом, не хочу быть черною крестьянкой, а хочу быть владычицей морскою потребительской корзины развитых стран.

Не хотим больше ходить за сосисками к замерзшим бабкам у метро, хотим в светлые чистые супермаркеты, какие видали в нормальной стране. Не хотим одеваться на рынках, а хотим в торговых центрах. Не хотим, чтобы немецкий стоматолог округлял в ужасе глаза, увидев отечественную пломбу, а хотим вечерами бывать в кинотеатрах на мировых премьерах. Не хотим мыть машины во дворах, а хотим, чтоб мойщики мыли на мойках, и чтобы владелец иномарки не боялся, что его прижмет к обочине черная «восьмерка» с тонированными стеклами и из нее Соловей-разбойник засвистит диким посвистом: «А чего это у тебя тачка лучше, чем у нашего бригадира?» Не хотим старых «жигулей», а хотим новых иностранных автомобилей, а на них — кредитов из банков, а банки чтоб не пропадали, собрав деньги, а жили, как вековые липы. Хотим стричься в стильных салонах, а в ожидании листать умные, ироничные глянцевые журналы и разглядывать в них красивые картинки. И, конечно, хотим сидеть в кафе, в кафе хотим сидеть, чтобы кафе были, хотим, и в них сидеть и пить кофе: капучино, эспрессо, американо, двойной, пожалуйста, без сахара, молоко подогрейте отдельно.

И надо же, получилось. А ведь гарантий не было никаких. Все, кто помнил, как мы были такой вот обычной, не хуже других, страной, давно умерли, и никто не знал, как это делается. Да и были ли мы ею когда-нибудь?

Конечно, парикмахерских с журналами не государство понаделало. Это все мы сами. Но — редкий случай в русской истории — оно не помешало нам зажить, как хочется, не придумало ни войны, ни национальной идеи, ни всеобщего говенья великим постом, ни ежедневной политучебы, ни дальнего похода, ни светлого будущего. И не мобилизовало, как бывало, на него все имеющиеся в наличии людские и материальные ресурсы. Так за что же ему теперь митинги?

Новый договор

Власть решила, что контракт — вечный. А те, кто вышел на улицы, — что временный. Что такие контракты вечными не бывают, в идеале они вообще обновляются на регулярных выборах. Что у нас просто была продленная форма из-за особых обстоятельств.

Прежний договор был в силе, пока это было то же самое общество, которое его заключало. Но оно изменилось по ходу действия контракта. «Мы стали более лучше одеваться», — сказала простая девушка из Иваново. Все смеялись, а это чистая правда, но только выводы из нее можно сделать ровно противоположные. Мы стали более лучше одеваться, поэтому шаг в сторону — измена, или именно поэтому нужен новый контракт с властью. Ничего личного, только социология: Черчилль выиграл войну, но проиграл первые же мирные выборы. Никто не выбирает за прошлые заслуги, все выбирают в расчете на будущее.

Теперь мы стрижемся, покупаем и ездим не хуже, чем на Западе, и поэтому захотели, чтобы к нам относились не хуже. Мы теперь уважающие себя, достойно оплачиваемые профессионалы, буржуа, средний класс, повидавший мир. И хотим такое государства, которое воспринимает нас в этом качестве. Какое мы сами видали в лучших уголках этого мира. А то старое строилось, когда мы были Золушками.